Марина Цветаева - Том 4. Книга 1. Воспоминания о современниках

Я не помню часа и числа, когда она умерла. Меня не было в Москве. Сестра, наверное, помнит. Мне кажется — под вечер. Когда же это было? Летом, да, летом. Тогда прилетели челюскинцы.

Она так, так часто вспоминала вашу маму, так часто рассказывала нам про нее и про вас, так часто читала нам ее стихи. Нет, она никогда, никогда ее не забывала».

…После ее смерти ее муж куда-то уехал, пропал. Где он сейчас — неизвестно.

Соню — сожгли.

«Когда прилетели челюскинцы…» Значит — летом 1934 года. Значит — не год назад, а целых три. Но год — или три — или три дня — я ее больше не увижу, чтó — всегда знала, — и она никогда не узнает, как…

Нет! она навсегда — знала.

«Когда прилетели челюскинцы» — это звучит почти как: «Когда прилетели ласточки»… явлением природы звучит, и не лучше ли, в просторе, и в простоте, и даже в простонародности своей, это неопределенное обозначение — точного часа и даты?

Ведь и начало наше с нею не — такого-то числа, а «в пору первых зеленых листиков…»

Да, меня жжет, что Сонечку — сожгли, что нет креста — написать на нем — как она просила:

И кончалось все припевом:

Моя маленькая!

Но — вижу ее в огне, не вижу ее — в земле! В ней совсем не было той покорности и того терпения, одинаково требующихся от отжившего тела и от нежившего зерна. В ней ничего не было от зерна, все в ней было:

Жжет, конечно, что некуда будет — если это будет — прийти постоять. Не над чем. Что Сонечки нет — совсем. Даже ее косточек. Но Сонечка — и косточки… нет!

Инфанта, знай: я на любой костер готов взойти…

Первое, что я о ней услышала, было: костер, последнее: сожгли. Первое, что я о ней услышала, было: костер, и последнее: костер.

Но как странно, как наоборот сбылись эти строки Павлика:

…Лишь только бы мне знать, что будут на меня глядеть —

Твои глаза…

— Ведь Инфанту — жгли, а Карлик — глядел: на нее, вечно-молодую, сжигаемую, несгораемую — поседевший, поумневший Карлик Инфанты!

Моя бы воля — взяла бы ее пепел и развеяла бы его с вершины самой (мне еще суждённой) высокой горы — на все концы земного шара — ко всем любимым: небывшим и будущим. Пусть даже — с Воробьевых гор (на которые мы с ней так и не собрались: у меня — дети, очереди… у нее — любовь…)

Но вдруг я — это делаю? Это — делаю? Ни с какой горы, ни даже холма: с ладони океанской ланды рассеиваю пепел — вам всем в любовь, небывшие и будущие?

…А теперь — прощай, Сонечка!

«Да будешь ты благословенна за минуту блаженства и счастия, которое ты дала другому, одинокому, благодарному сердцу!

Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?..»

Lacanau-Ocèan, лето 1937

Дословно: магистр чернил (нем.).

Свои! (примеч. М. Цветаевой).

«Доигрались» — Блок и Гумилев (примеч. М. Цветаевой).

Вместо мантилий (фр.).

Мастер сказывается прежде всего в ограничении (нем.).

Непроницаем (фр.).

Незначительная величина (фр.).

Качество (фр.).

Остановись! Ты так прекрасно! (нем.).

Проба сил (нем.).

Поколение поэтов ведь та же Россия, и не худшая… (примеч. М. Цветаевой).

…И всю свою жизнь они так одиноки… (нем.).

Есть и у Брюсова «Памятник». Кто читал — помнит (примеч. М. Цветаевой)

Малость, не лишенная величия (фр.).

Масштабны (фр.).

Поставить противника в смешное положение (фр.).

Со своей стороны (фр.).

Насмешники (фр.).

Мыслители (фр.)

Человек человеку — волк (лат.).

«Певец зари» (фр.).

«Письма женщины» (фр.).

«Цветы зла» (фр.).

Орленка (фр.).

Золотая середина (нем.).

«Волшебный фонарь», с. 111 (примеч. М. Цветаевой).

«Каждому нужно дать его игрушку».