Юрий Безелянский - Знаменитые писатели Запада. 55 портретов

Еще одного Казанову представил в одноименном фильме Федерико Феллини. У Феллини этот персонаж трагичен. При любом королевском дворе он никому не нужен как личность, как ученый, как литератор. Двору, толпе нужен лишь Казанова как «машина любви», и в конце фильма показано, как великий любовник вынужден совокупляться с механической куклой. Казанова в отчаянии, он понимает, что все его любовное искусство идет лишь на потеху сытой толпе. Но это в фильме. В жизни все обстояло не так, и Казанова тешил не двор и не плебс, а исключительно самого себя.

Последние годы были безрадостны. Женщины ушли из его жизни, хотя шлейф соблазнителя за ним еще волочился. И когда в замке, где он жил, забеременела дочь привратника юная Франческа Бучиони, то все были уверены, что тут не обошлось без участия библиотекаря. Но потом выяснилось, что не библиотекарь Казанова сжимал в объятиях дочь привратника, а придворный живописец Франц Шоттнер. Джакомо Казанова давно уже не играл роль любовника, скорее он выполнял роль комического старика.

«Я перестал жить и начал медленно умирать… Я потерял желание хоть что-то делать, чтобы вызвать любовь женщин. А сами они больше не желали в меня влюбляться», — с горечью признается он в своих дневниковых записях.

Старость омрачилась еще и болезнью: появились боли в горле, трудно было принимать пищу. Умирал Казанова мучительно и долго. Однако и мучениям пришел конец, и в книге гражданских актов появилась запись, гласившая, что 4 июня 1798 года, в чешском Духцове, в доме № 1 скончался «господин Якуб Кассанеус, венецианец». Его похоронили на погосте церкви Св. Барбары, но позднее прах Казаковы были перезахоронен, и до сих пор неизвестно, где точно. В этом его посмертная судьба схожа с Моцартовой: оба остались без могил.

Отчего умер Казанова? Есть три версии: рак горла, рак простаты и сифилис. Еще раз отметим — Казанова мучился и подумывал о самоубийстве: «Кто не может жить хорошо — пусть не живет плохо». Однако он не стал накладывать на себя руки и дождался естественного финала.

О предстоящем расставании с жизнью и с женщинами Казанова написал в мемуарах: «Смерть — это чудовище, которое отрывает зрителя от великой сцены, прежде чем кончится пьеса, которая бесконечно интересует его!»

Говоря высоким слогом, Джакомо Казанова отволновался и ушел из театра жизни, обретя вечный покой и последующим поколениям вечное беспокойство оставив. Все мы — его ученики, и в большинстве своем ученики бездарные. Ведь учитель говорил: «Любовь без слов — ничто». А мы с вами или забываем, или вовсе не знаем слов любви, не пользуемся ароматной приправой к блюду любви. Оттого-то у нас все буднично, постно и пресно.

«Что такое любовь? — читаем мы в мемуарах Казановы и тут же получаем ответ: — Это род безумия, над которым разум не имеет никакой власти».

В другом месте Казанова выразился иначе: «Любовь — это только любопытство».

Ах, как хочется быть все время любопытным! Узнавать и изведывать что-то новое!.. Ах, Казанова, наш вечный соблазнитель и искуситель!..

Есть фигуры, возвышающиеся над человечеством. Гиганты духа. Великие олимпийцы. Сегодня, увы, мы редко обращаемся к ним. Нас больше привлекают сиюминутные кумиры, которые отнюдь не блещут интеллектом. Временные болотные огоньки. И это очень прискорбный факт.

У поэта Леонида Мартынова есть строки:

Так вот, один из гигантов-олимпийцев Иоганн Вольфганг Гёте никогда не лгал. Ну разве что самую малость, ради дипломатических уверток или обольщения женщин, но это всегда простительно. А так, по-крупному, Гёте был безукоризненно честен. К тому же многое знал и многое предвидел.

И вообще удивительный человек. Великий прозаик, великий поэт, а еще — ученый и государственный деятель. Еще при жизни Гёте вокруг его имени роились всевозможные легенды. Одним только своим величественным видом он вызывал трепет. Генрих Гейне, впервые увидев его, искренне удивился, что тот понимает немецкий: сам он чуть было не обратился к нему по-гречески. Гёте выглядел как бог, отмечает Гейне. Действительно, только бог мог стать зачинателем целого направления в культуре XVIII века, получившего название «Буря и натиск».