Симона де Бовуар: Сила обстоятельств: Мемуары

Бистро закрывались рано, но когда мы покидали террасу «Рюмри» или маленький раскаленный и задымленный ад «Монтаны», то в нашем распоряжении оказывались тротуары, скамейки, шоссе. Правда, на крышах оставались снайперы, и я мрачнела, угадывая у себя над головой эту настороженную ненависть; однажды ночью послышался вой сирен: над Парижем летел самолет, откуда — никто так никогда и не узнал; упавшие на парижский пригород «фау-1» разрушили постройки. Обычно великолепно информированный Уолберг говорил, что немцы кончали разрабатывать страшное секретное оружие. Во мне снова поселился еще не остывший страх. Однако вскоре его смела радость. Дни и ночи вместе с друзьями в разговорах, в застолье, в беззаботных прогулках с радостью праздновали мы свое освобождение. И все, кто, подобно нам, праздновали его, далекие или близкие, становились нашими друзьями. Какое пиршество братства! Окутавшая Францию тьма рассеивалась. Не выпускавшие изо рта жевательную резинку высокие солдаты в форме цвета хаки свидетельствовали о том, что можно снова пересекать моря. Они беспечно шагали, нередко пошатываясь; пошатываясь, они пели и насвистывали, разгуливая вдоль тротуаров и на платформах метро; пошатываясь, они танцевали по вечерам в барах и громко смеялись, обнажая свои детские зубы. Жене, не питавший ни малейшей симпатии к немцам, но не любивший идиллий, громогласно заявил на террасе «Рюмри», что этим ряженым штатским не хватает выправки: затянутые в свою черно-зеленую форму оккупанты просто выглядят иначе! А для меня непринужденность молодых американцев казалась воплощением самой свободы: нашей и той — мы в этом не сомневались, — которую они распространят на весь мир. Победив Гитлера и Муссолини, прогнав Франко и Сала-зара, Европа окончательно очистится от фашизма. Приняв хартию Национального совета движения Сопротивления (НСС), Франция ступала на путь социализма; мы полагали, что страна достаточно глубоко всколыхнулась, чтобы без новых потрясений суметь осуществить радикальную перестройку своих структур. Газета «Комба» выражала наши надежды, бросая лозунг: от Сопротивления к Революции.

Эта победа зачеркивала наши прежние поражения, она была нашей, и будущее, которое она открывала, принадлежало нам. Люди у власти были участниками Сопротивления, которых более или менее непосредственно мы знали; у нас было много друзей среди руководителей прессы и радио: политика стала семейным делом, и мы не собирались оставаться в стороне от нее. «Политика неотделима более от индивидов, — писал Камю в «Комба» в начале сентября. — Она является прямым обращением человека к другим людям». Обращаться к людям — то была наша роль, тех, кто пишет. До войны немногие интеллектуалы пытались понять свою эпоху; все — или почти все — потерпели в этом неудачу, а тот, кого мы уважали больше всех, Ален, лишился уважения: мы обязаны были обеспечить смену.

Теперь я знала, что моя судьба связана со всеобщей судьбой, свобода, угнетение, счастье и страдания людей непосредственно затрагивали и меня. Но, как я уже говорила, у меня не было философских амбиций; написав «Бытие и Ничто», Сартр наметил и рассчитывал продолжить всеобъемлющее описание существования, значимость которого зависела от его собственной ситуации; ему необходимо было определить свою позицию не только путем теоретических построений, но и практическим выбором, поэтому он оказался вовлеченным в действие гораздо больше, чем я. Мы всегда вместе обсуждали его образ действия, и порой я влияла на него. Однако неотложность проблем со всеми их нюансами я воспринимала через него. И в этой области, чтобы говорить о нас, мне следует говорить о нем.

В молодости мы ощущали свою близость к коммунистической партии в той мере, в какой ее негативизм соответствовал нашему анархизму. Мы желали поражения капитализма, но не создания социалистического общества, которое, как мы считали, лишит нас нашей свободы. И потому 14 сентября 1939 года Сартр писал в своем дневнике: «Вот я и вылечился от социализма, если у меня была потребность вылечиться от него». Однако в 1941 году, создавая группу Сопротивления, он соединил в ее названии два слова: социализм и свобода. Война послужила причиной его окончательного обращения.

Прежде всего она открыла ему его историчность; после пережитого шока он понял, насколько, осуждая установленный порядок вещей, он был привязан к нему. В душе любого авантюриста живет консерватор: чтобы занять определенное положение, чтобы стать в будущем легендой, ему требуется стабильное общество. Целиком посвятив себя писательскому ремеслу, с детских лет страстно желая быть великим писателем и обрести бессмертную славу, Сартр рассчитывал на последователей, которые всенепременно примут на свои плечи наследие этого века; по сути, он хранил верность «оппозиционной эстетике» своих двадцати лет: яростно разоблачая недостатки существующего общества, он не желал ниспровергать его. И вдруг все рухнуло; вечность разлетелась на куски, и он оказался без руля и без ветрил между иллюзорным прошлым и скрытым во мгле будущим. Тогда он заслонился своей моралью подлинности: с точки зрения свободы любые ситуации можно исправить, если мириться с ними, следуя некоему замыслу. Такое решение было сродни стоицизму, ибо обстоятельства зачастую не предполагают иного преодоления, кроме подчинения. Сартр, ненавидевший уловки внутренней жизни, не мог долго сносить свою пассивность, прикрывая ее словесными протестами. Он понял, что, живя не в абсолюте, а в преходящем, ему следует отказаться просто быть и решиться действовать. Осуществить такой переход Сартру помогла предшествовавшая тому эволюция. Когда он думал, писал, его первейшей заботой было уловить смысл; однако вслед за Хайдеггером прочитанный в 1940 году Сент-Экзюпери убедил его в том, что тот или иной смысл приходит в мир в результате действий людей: деяние брало верх над созерцанием. Во время «странной войны» [1] Термин, характеризовавший положение на Западном фронте в течение первых девяти месяцев (сентябрь 1939 — май 1940) Второй мировой войны. Сартр сказал мне, что, как только настанет мир, он займется политикой.

Читать дальше