Михаил Хейфец - Путешествие из Дубровлага в Ермак

Ну, мы тоже проверили новичка…

— Тебя зачем режимник звал?

— Он у вас что, тронутый? Я еще в барак зайти не успел, он меня вербует…

С тех пор Борис пользовался нашим доверием.

…— Борис, а зачем прорабу и бригадиру показывать в суде, что ты у них не работаешь?

— Комбинация такая: направление из военкомата выкинули, пять месяцев на меня шла зарплата, ее делили, видимо, с кадровиком… Я разозлился: подсчитал примерно, на сколько меня ограбили — и примерно на эту сумму почистил государственный магазин. Рассчитался как бы… И попался. На суде рассказал мою историю. Судья проверил, узнал, что я говорю правду и выдал минимум по статье- два года. Дальше… Колония малолеток — только я прибыл, ребятня уже в побег готовится. Все же "на слабо" идет. Пошел я, конечно. Снова попался, а уж мне восемнадцать отбило, за побег добавили положенные три года — и во взрослую зону.

(Борис с увлечением рассказывал, чем они в той зоне занимались, но я подзабыл этот рассказ. По его словам, нормы установили настолько невыполнимые, что сачковали практически все.)

— … Я решил — чего барахтаться, надо сразу садиться в ШИЗО, все равно этим дело кончится. Меня оттуда в ПКТ перевели. Оно забито — человек пятнадцать сидит. И один из них, старый вор, подсказал ход: мужики, бросайте на зону антисоветские листовки! Явится ГБ, дадут вам новые сроки, кого-то на строгий, кого-то на спец, но это будут не наши, а политические лагеря, а у политиков в зонах — райская жизнь: не работают, только в шахматы играют. Ну, изготовили мы листовки, кинули на "запретку", нас оформили как политиков: кому-то шесть лет добавили, а мне вот семь почему-то. И на спец сразу!..

(А что "почему-то": на спецу начальству здорово нужны рабочие руки, шлифовать хрустальные подвески для люстр.)

Взяли его из дому в 17 лет, вернется в 29. Вряд ли раньше.

…На память он подарил мне красивую кожаную сумку: "На воле может пригодиться". Ее отобрал на последнем шмоне надзиратель — как сам признал, "по личному указанию режимника".

В последний вечер в зоне я жадно метался от человечка к человечку — прихватывал информацию, которую не успел добрать для своих книг за четыре прошедших года. Расскажи, расскажи… Гимпутас, литовец, отбывавший 32-й год в зоне (за партизанское движение и постоянные побеги), рассказал, как написал письмо Брежневу — кровью из вены. Клялся в нем, что никогда не отречется от независимой Литвы и католической веры! Успел прочитать текст на собрании заключенных в клубе, пока начальство не успело сообразить, что происходит, и посадить его в карцер. После Гимпутаса отыскал толстомордого и плечистого экс-полицая Олексу Макогона.

— Олекса, есть дело. Не помнишь, как была фамилия у лесника из Катыни?

— Не помню. Надо наших, с Владимира которые, спросить.

…Года три назад мой первый лагерный друг, Дмитро Квецко ("Украинский национальный фронт", Иваново-Франковщина), рассказал: когда сидел во Владимирской тюрьме, там был отделенный от всех таинственный старик. "Никто из зэков не знал его имени. Бывало, раз в году увидят на прогулке"…

Информация про "старика" мне запомнилась. Однажды я рассказал про него Артему Юскевичу (Эстонское демократическое движение), и вдруг в беседу вмешался бригадир, бывший, по его собственному признанию, фельдфебелем-эсэсовцем, Шеститко.

— Тоже мне тайна. Знаю я этого старика. Его потом не так уж и стерегли, срок-то кончался… Нас с ним один раз вместе в баню запустили. Это лесник из Катыни…

(Далее в этом месте рукописи следовало изложение различных версий "катынского преступления", и рассматривались варианты убийства польских офицеров в 1941 году — либо по общей директиве об уничтожении зэков в тюрьмах, если их не успевали эвакуировать от наступающего вермахта — старики рассказывали, что в том году от западной границы до Москвы лежали в тюрьмах целые гекатомбы поспешно расстрелянных зэков, даже подследственных, т. е. формально считавшихся вообще невиновными. Старики видели их своими глазами — на уничтожение трупов у НКВД не хватало времени, и немцы, придя в тот или иной город, устраивали показательные выставки. "Так что, если это было в 41-м, — писал я, — то история была обычная советская, и вмешиваться в наши внутренние дела мы никому не позволим. Но вот из-за некстати подвернувшихся поляков начались неприятности". Все это цитировать в книге сегодня, когда известны протоколы Политбюро ЦК ВКП(б) бессмысленно. Разбиралась, естественно, и версия, оказавшаяся позже верной: о расстреле поляков в 1940 году. Вот по этому поводу я сочинил некое рассуждение, которое, пожалуй, все же стоит процитировать: