Александр Сысоев - Мятеж

С бабкой Фросей мне было легко и интересно, — я любил с ней играть на диване и задавать всякие вопросы. Помню она спрашивала меня, люблю ли я её. Чтобы её подзадорить я отвечал что нет. Тогда она обещала скоро непременно умереть. Что такое смерть в три года я еще не знал, — детскому сознанию свойственно предощущение вечной жизни. Мне тогда казалось (оказывается правильно казалось) что если я родился, то буду жить всегда. Начинались расспросы и выяснялось, что смерть это долгий сон и мы просто не сможем долго увидеться. Меня это не очень пугало, хотя бабку я любил и расставаться с ней мне не хотелось. Умерла баба Фрося так, как сама говорила о смерти (в июне 1965 года в возрасте 71 года). После гибели её мужа и сына на войне она подружилась с одиноким стариком из соседнего подъезда. Иногда они сидели на скамейке возле дома и в общении коротали свои старческие дни. Вероятно их связывали общие воспоминания, и привязанность друг к другу у них была настолько крепкой, что пережила она его всего лишь на один день. Узнав что дед умер, следующим утром она пошла на работу, присела отдохнуть и уснула. Тепличницы видя это хотели её разбудить, но она уже была мертвой.

Похоронена баба Фрося была на Троекуровском кладбище, находящемся в нашем же Кунцевском районе недалеко от домах, где в то время хоронили всех заводских рабочих.

Помню стоял пасмурный летний день и с утра беспрерывно шел дождь. Раньше времени мать забрала нас с братом из детского сада и сказала, что мы сейчас пойдем хоронить бабу Фросю. Предстоящее событие мне скорее показалось интересным, чем печальным. Держа мать за руки с обеих сторон, мы с братом перепрыгивали через пупырчатые от дождя лужи, а я задавал ей вопросы типа: смерть это сон? И когда она проснется? Мать успокаивала меня, говорила, что не на долго, мол бабушке надо отдохнуть, а потом она вернётся. Но по её голосу я чувствовал что что-то здесь не так.

Когда мы открыли дверь в комнату, где в центре на столе стоял гроб с покойной, мой брат как старший и уже понимавший что такое смерть, насупился от слез и убежал на кухню. А я влез на стоящий у стола табурет и вблизи стал разглядывать бабулю, и трогать её руками.

Кругом молча стояли взрослые, тихо переговариваясь, что подчеркивало необычность происходящего события. Мать запретила мне трогать гроб руками, вполголоса пояснив, что этого делать нельзя.

Когда её выносили на улицу и народ двинулся на кладбище, то я тоже выразил согласие идти её хоронить. Меня на руках в самом конце процессии несла тётя Тося, знакомая моей матери. От непрекращающегося дождя и печального вида людей мне вдруг стало грустно и я заплакал. Тёте Тосе я сказал, что замёрз и идти дальше не хочу и мы вернулись домой.

Потом каждый год на Пасху мы всей семьей ездили на кладбище, где приводили в порядок могилу бабы Фроси. Отец с матерью красили ограду, сажали цветы, а мы с братом помогали им. Перед уходом мать на могильной плите рассыпала пшено, клала конфеты и крашеные яйца. А отец поминал бабу Фросю стопкой водки. После того как выпивал сам, — начинал в шутку искать где на могильном холме находиться голова покойной и на то место лил из бутылки водку как бы в воспоминание о своей прошлой жизни с матерью.

Рядом с нашим кладбищем у его входа стояла небольшая выстроенная из красного кирпича церковь. Она находилась за плотным деревянным забором на территории фруктового сада. Откуда все время раздавался лай собаки, на проходящих мимо людей. Храм был, очевидно, в своё время разграблен и не работал. По периметру его окружали деревянные почерневшие от времени леса. Но строительные работы в нём никакие не велись, по крайней мере до 1985 года. То был первый в моей жизни храм, на который я осознанно обратил своё внимание. Как я узнал много лет спустя построен он был в честь иконы Спаса Нерукотворного.

Всегда эти полуразрушенные церквушки притягивали меня своей загадочностью. В них была некая тайна ещё не понятная уму, но чувственно соприкасающаяся с моей внутренней сакральной жизнью, до времени скрытой под спудом реальности атеистической жизни.

Покрестила меня бабка со стороны матери с молчаливого согласия отца коммуниста в возрасте примерно одного года. Моим крестным стал старший брат Фёдор, который и носил меня во время обряда на руках. Самое интересное, что это событие, несмотря на мой малый возраст, до сих пор осталось в моей памяти. Это случилось из-за страха, который произвели на меня большие бородатые дядьки с крестами на одеждах, нарисованные на потолках и стенах церкви.