В истории Америки бывали куда более кровавые подавления протеста, но теперь Гуверу приходилось расплачиваться по высшему счету. Умер трехмесячный младенец, которого неразумные родители притащили с собой в лагерь. Газетка «Новости» вышла с аншлагом: «Эпитафия. Здесь лежит Бернард Майерс, трех месяцев отроду, убитый газом по приказу президента Гувера». «Вашингтон Ньюс»: «Что за презренный спектакль устроило американское правительство, самое могущественное в мире, разгоняя невооруженных мужчин, женщин и детей армейскими танками!»
Агитационная поездка Гувера в президентской избирательной кампании 1932 года явилась сущим кошмаром. В Детройте его встретили криками: «Повесить Гувера, повесить Гувера!» В Чикаго — плакатами «Кончать с Гувером, убийцей ветеранов!». В Нью-Йорке женщины скандировали: «Нам нужен хлеб!»
Гувер не имел, по существу, никаких идей, способных всколыхнуть общество. А его противник, губернатор штата Нью-Йорк Франклин Рузвельт демонстрировал успехи, удержав свой штат от глубокого падения, в котором влачилось большинство других штатов. Силы были явно неравными, и Гувер проиграл выборы еще более сокрушительно, чем выиграл 4 года назад: он потерпел поражение в 44 штатах из 48 и получил только 59 выборщиков при 472 выборщиках Рузвельта.
Еще 4 месяца он оставался в Белом доме. Он уже не предпринимал ничего серьезного. Через две недели после выборов пригласил новоизбранного президента и предложил ему сотрудничество. Разговора не получилось. Гувер отстаивал свои позиции, Рузвельт отмалчивался и улыбался. В день инаугурации Гувер по традиции сидел в автомобиле рядом с Рузвельтом и твердо смотрел вперед, ни разу к нему не обернувшись.
Он не мог более оставаться в Вашингтоне, где, кроме гнева и презрения ко всему окружающему, ничего не испытывал. Переехал в Нью-Йорк, поселился в фешенебельном отеле «Уолдорф Астория», в десятикомнатном номере, раскладывал пасьянсы, язвил «демонического Рузвельта» или лживых журналистов. Просматривал газеты; натыкаясь на очередные проклятия, отбрасывал их в сторону.
Его называли «лакеем Уолл-стрита», печатали интервью с «людьми улицы»: «Моя мать голодала по вине Гувера»; «Отец потерял работу из-за Гувера»; «Бедные дети стали сиротами по вине Гувера». Он не только ничего не делал, чтобы остановить коллапс, он создал его! Депрессия теперь именовалась «Депрессией Гувера». В речах демократов Гувер выглядел ограниченным реакционером, оттенять успехи «белого рыцаря Рузвельта при черном коне Гувере» стало любимым занятием ньюдилеров.
Сквозь окна отеля не проникал шум улицы, да и улица с высоты тридцать первого этажа казалась игрушечной, но он все еще слышал жуткие крики, видел искаженные злобой лица, видел человека, который бросился на него и был в последний момент схвачен парнями его охраны. Он не ожидал такого потока ненависти. Все четыре года он нес тяжкую ношу заботы об общем благе, все силы разума и воли отдавал делу и считал избранный им путь выхода из катастрофы единственно правильным.
Он не находил себе места и в Нью-Йорке и в начале апреля уехал в Пало Алто, в свой дом в Стэнфордском кампусе. Здесь, в кругу друзей и пламенных сторонников он немного приободрился и принялся обличать новую администрацию во всех смертных грехах. Он не вдавался в сущностный анализ «Нового курса». В речах и статьях, в сборнике «Вызов свободе» утверждался только один тезис: Рузвельт ведет страну к социализму и фашизму. Его «программы превратят людей в автоматов, марширующих гусиным шагом под розоватым флагом плановой экономики. <���…> Вместо нации, уверенной в своих силах, они продуцируют нацию попрошаек». Рузвельт не оставался в долгу, язвил Гувера при каждом удобном и неудобном случае и категорически отказывался привлекать его даже к делу, в котором тот имел непревзойденный опыт. Когда разгорелась Вторая мировая война, Рузвельту предложили назначить Гувера на пост руководителя мобилизационной экономики. «Я не Иисус Христос, — ответил президент, — и не собираюсь воскрешать Лазаря».
Помимо взаимной перепалки, никому не делавшей чести, Рузвельт пошел на шаг, уж совсем недостойный великого человека. Его министр внутренних дел Икес объявил, что Гувер не только не имел никакого отношения к плотине на Колорадо, носящей его имя, но и препятствовал ее строительству. Несмотря на многочисленные протесты, Икес распорядился именовать плотину Boulder dam, по названию каньона.
Читать дальше