Марк Полыковский - Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне)

Я появлялся в цени вместе с. военкомом Филипповым. Нам сопутствовала, как всегда, прокуренная Комиссарова трубка. Она дымила иногда, чадя махорочной гарью, а чаще дремала с зубах по привычке, и Яков Емельянович, забывшись, аппетитно посасывал ее. В спокойную минуту он принимался старательно набивать свою люльку табаком, не обращая внимания на близость врага. «Брось ты ее, Емельяныч, — не без досады советовал я. — Ведь не столько куришь, сколько жуешь». Он отмахивался: «Трубка как зазноба — верен ей до гроба». Отвечать в рифму было тоже странностью Филиппова. Правда, эта странность всех устраивала. Без нее мы не представляли себе нашего веселого Якова Емельяновича. С его легкой руки по эскадронам, да и не только по эскадронам, разбредались рифмованные поговорки, подбадривая бойцов. Стоило лишь кому-нибудь из ребят «скиснуть» во время дальнего похода, как Емельяныч появлялся со своей прибауткой: «Эй, соловушки, что повесили головушки!» И произносил ее с такой теплой душевностью, с таким задором, что бойцы разом оживали и вместо грустной усталости появлялась бодрость, на лицах расцветали улыбки. Возникал разговор, веселый, со смешком, а то и хохотом.

Сегодня в цепи, в самый разгар перестрелки, Филиппов сочинил новую прибаутку: «Ты не вешай носа дулей, не смущайся визгом пули!» Она была как нельзя кстати. Пули действительно роились над головами бойцов, приходилось то и дело пригибаться, искать укрытия. Шутка сейчас же окрылилась и полетела по цепи от эскадрона к эскадрону. Такова уж судьба всякого меткого слова, оно само находит себе путь — и путь верный. Шутку со смешком повторяли наши ребята и пытались перевести чехам и мадьярам. Я ловил издали улыбчатые лица красноармейцев — им пришелся по душе своеобразный рифмованный призыв комиссара.

Он не был поэтом. Я никогда не слышал стихов, сочиненных Яковом Емельяновичем. Все, что принадлежало ему, равнялось самое большее — четырем, а чаще двум строкам. Экспромты не поражали нас изысканностью формы и иной раз просто грешили против поэтических норм и законов. Да и слова Филиппов подбирал не из литературного словаря, а из нашего солдатского обихода. И удаления ставил не там, где следовало. Но двустишья были понятны бойцам, трогали их своей правдивой мудростью, своим откликом на чувство. Мне думается, в этом и заключалась сила и пленительность Комиссаровых прибауток— живых, западающих в память. Что-то поэтическое все же скрывалось в них, они отражали чувства этого сурового на вид, казавшегося со стороны даже грубым человека. Он мог иной раз бросить злое, соленое слово, но, как ни странно, делал это с отвращением и даже трубку в такую минуту вынимал изо рта, будто не хотел осквернить ее. А вот шутил, смеялся всегда с носогрейкой в зубах.

Мы шли по цепи, и, не скрою, мне было хорошо рядом с Филипповым Бывает же так — мужественный, суровый, веселый человек укрепляет веру, множит силы тех, кто рядом с ним. И не я один это испытывал, испытывали и бойцы. Нам всем нужен был Емельяныч. Нужны были не всегда благозвучные, но радостные, идущие от сердца и мечты прибаутки.

Почти до вечера длился горячий, такой же, как летнее ферганское солнце, бой. И мы, и противник измотали силы. Но у нас их оказалось все же больше. Это я и учел, принимая решение начать последнюю атаку.

На закате солнца из-за укрытия запели медные трубы сигнал «армейский поход»— «Всадники-други, радостный звук вас ко славе зовет!» Следом вырвался на своем сером карабаире старший трубач 1-го кавалерийского полка Гугочкин. На всем скаку он заиграл тревожный, волнующий призыв к атаке — «Скачи, лети стрелой!»

Не знаю, понимали ли наши враги песнь труб. Дога* дались ли о близкой смертельной схватке. Но они затихли за своими стенами и дувалами. Выдержали и мы паузу перед атакой — несколько минут покоя. И лишь только пропела труба, как, перебивая друг друга, вспыхнули пулеметные очереди, разорвались в стене врага наши ловко брошенные гранаты. Первым поднялся во весь рост командир интернационального эскадрона Павел Валах. Гимнастерка на его левом плече алела от крови — он был ранен еще в начале боя, но строя не покинул. Сейчас у него одна рука висела на перевязи, другая занесла над головой сверкающую в лучах закатного солнца саблю. Смелый Валах шел в атаку. За ним поднялись бойцы 1-го и 2-го интернациональных эскадронов. Поднялась бригада, словно выросла из кустов, из высокой нивы, и двинулась на укрепления врага.

По сигналу ворвался с тыла в кишлак Никита Ярошенко. Лихой эскадрон, как ветер, пролетел по улицам, сея ужас и панику, сминая и кося басмаческие заставы.