Федор Раззаков - Леонид Филатов - голгофа русского интеллигента

Фильм не был подробной биографией Чичерина, а рассказывал только о нескольких годах жизни и деятельности этого дипломата, относящихся к началу 20-х годов. Это было типичное кино из разряда «ЖЗЛ» («Жизнь замечательных людей»), где главный герой рисовался исключительно в розовых тонах, даже без намека на какие-нибудь не то что пятна, а даже пятнышки. Так, в фильме ни словом не говорилось о конфликте Чичерина с Дзержинским (нарком индел выступал против необоснованных арестов, которые предпринимали чекисты в среде иностранцев), а также о его натянутых отношениях со своим многолетним заместителем (а потом и преемником на посту наркома) Литвиновым, который в приватных разговорах называл Чичерина гомосексуалистом (за то, что тот сторонился женщин и всю жизнь прожил холостяком). Наверняка Филатов знал об этих фактах биографии своего героя, но это нисколько не мешало ему в работе. Он понимал, что играть надо образ-икону, который не должен был выходить за рамки, хоть и нелюбимого им, но обязательного для советского искусства социалистического реализма.

Еще в одном интервью журналу «Советский экран» Филатов так охарактеризовал свое отношение к своему герою: «Георгий Васильевич Чичерин привлекает меня своей высочайшей духовностью, культурой, святостью в служении революции, одержимостью, бесстрашием, точным пониманием времени и его острых задач. С каждым днем я все больше открываю для себя этого поразительного человека, растет актерская и гражданская ответственность за будущий образ».

Между тем той же весной состоялись досъемки в фильме «Берега в тумане». Они длились с 9по 19 марта, когда съемочная группа доснимала натуру в Ялте. Затем почти четыре месяца шел монтаж ленты. Во время него роль Филатова, который играл большевика Шелапугина, несколько «похудела»: из нее выкинули несколько эпизодов. В частности, полностью изъяли отъезд Шелапугина, сократили его разговор с Егорьевым и солдатами. За эту роль наш герой был удостоен гонорара в размере 1892 рубля.

Перейдя в «Современник», Филатов не оставлял своим вниманием и родную «Таганку», которую он по-прежнему считал своим родным домом (как-никак проработал в ее стенах больше 15 лет). То, что происходило там при новом руководителе, бередит душу Филатова настолько сильно, что он продолжает полемизировать со своими, теперь уже бывшими, коллегами. Причем полемизирует разными способами: как в личных беседах с глазу на глаз, так и с помощью эпистолярного жанра. О тогдашних настроениях Филатова можно судить по его письму на имя Валерия Золотухина, которое он написал 2 апреля. В нем он писал следующее:

«Дорогой Валерий!

Пишу «дорогой» не потому, что хочу соблюсти некие условности. Я всегда (как мне кажется) тоньше и болезненней ощущал наши с тобой сложные внутренние связи, нежели ты. Может быть, иногда мое внимание, обережение и любовь к тебе принимали агрессивные и беспощадные формы (это я за собой знаю), но, к сожалению, таков мой скверный характер, и в первые минуты конфликта я избыточно трачу слова и энергию для объяснения очень простых и общепонятных вещей.

Если ты помнишь, наш последний разговор (а он и был поводом для моего последнего яростного звонка, где я произнес формулу «мой бывший друг Золотухин») касался способавыяснений отношений между артистами Театра на Таганке. Я не говорю – между «друзьями», а именно между «артистами». Я допускаю, что не ко всем из наших коллег мы относимся сердечно. Я допускаю, что кое-кого из них мы вправе не любить. Я допускаю также, что за 20 лет совместной работы артист Вениамин Смехов так и не сумел сделаться для тебя дорогим человеком.

Но я не допускаю, чтобы ты не знал иных способов выяснения отношений между мужчинами, кроме как привлечение посторонних судей, общественного мнения и прочих организаций.

Ты справедливо оскорбился на мой истерический звонок. Но ведь это же первый и искренний порыв человека, которому ты, твоя жизнь и твой поступок небезразличны! Пусть глупый, поспешный, но все-таки искренний порыв. Я не могу утверждать, что я прав (я вообще бываю слишком поспешен в выводах), но то, что я был искренен, – это чистая правда. В то время я так думал – в то время я так сказал.

Ты наблюдаешь меня не первый год – скажи, ну кому бы еще из артистов Театра на Таганке я позвонил со столь искренним и глубоким возмущением? Кто бы из них мог больнее меня задеть и страшнее ранить? Кому бы из них я не мог простить любой неточности, даже при моем чудовищном максимализме?