Януш Мейснер - 'Варшава' - курс на Берлин

Сегодня, вспоминая прошлое, мы оба видим, каким ненужным и нелепым было это поручение; но в то время оно казалось нам важным и ответственным. Именно чувство ответственности заставило тогда поручника Вихеркевича остаться в тылу. Он считал, что должен во что бы то ни стало выполнить приказ. 1939 год разлучил нас с Вихеркевичем. И только сейчас, в Модлине, я наконец снова встретил его, уже как командира полка "Варшава". Мы вспомнили нашу давнюю мимолетную встречу в дни сентябрьской катастрофы.

О своей судьбе он рассказал мне в нескольких словах, сжато и без излишних лирических отступлений.

Когда я спросил его о патрульном полете над пылающей Варшавой, Вихеркевич посмотрел на меня с улыбкой:

- Вы будете об этом писать? Я утвердительно кивнул.

- Я не сумею рассказать об этом так, как хотелось бы. Вы уж сами продумайте, что надо, а что не надо описывать, и выбросьте все лишнее - все, что смахивает на фразерство и ложную патетику о несокрушимой отваге. Я не переношу этой чепухи...

Он замолчал и пристально посмотрел на меня.

Я поспешил успокоить его:

- Постараюсь не переборщить.

И полковник стал рассказывать.

...Началось это не совсем обычно: в самолет его посадили механики, потому что сам он не мог без посторонней помощи залезть в кабину. В последний день перед вылетом на фронт он на Гостомельском аэродроме, под Киевом, растянул себе связки в колене. Врачу об этом, разумеется, не сказал: дьявол его знает, что тому могло прийти в голову. Вдруг еще отправит в санчасть, а то и в госпиталь!

- В такую минуту, вы понимаете?!

Из-за такого пустяка смешно было отказаться от полетов. При ходьбе колено, конечно, побаливало, но в самолете он без труда мог пользоваться педалями управления. Труднее было влезать в кабину и вылезать из нее. Но он доверял механикам, и они его не выдали.

Звено, вырулив на подветренный край аэродрома, приготовилось к взлету. Полный газ! Самолет с ревом пронесся над землей и исчез вдали.

Две пары "яков", развернувшись над Ярчевом, сделали круг над аэродромом и, быстро набрав высоту, легли на курс. Сильный ветер дул с правого борта.

- Этот восточный ветер и погубил меня, - сказал полковник. - Если бы не он... Но об этом позже. Мы миновали аэродром наших ночных бомбардировщиков в Гарволине, оставили слева Отвоцк и вышли к Милосной. С высоты в тысячу пятьсот метров Варшава была видна как на ладони. Она пылала! Ветер гнал дым со стороны Праги. Он огромной тучей тяжело поднимался вверх. Из предместий Варшавы - Прушкува, Рашина и Белян - вела огонь немецкая артиллерия. Из центра города, наверное из Саского парка, били минометы. А из разрушенного Старого города часто стреляли танки. В то время позиции повстанцев уже представляли собой лишь отдельные, изолированные друг от друга, яростно обороняющиеся очаги сопротивления. С каждым днем их становилось все меньше и меньше...

Вихеркевич погасил окурок и умолк, следя за тонкой струйкой дыма, которая через минуту исчезла.

- Этого забыть нельзя, - сказал он. Снова воцарилось молчание. Он не стал мне рассказывать, что творилось в его душе, когда он, летя впереди своего звена, вновь, после пяти лет скитаний, увидел Варшаву - нет! - руины ее... Варшаву, гибнущую в неравном бою. Я догадался об этом по его плотно сжатым губам да по жесткому взгляду, устремленному куда-то вдаль, поверх окружающих предметов.

- И верьте мне, - добавил Вихеркевич внезапно, как бы договаривая недосказанное, - верьте мне, что каждый из нас, вернее, каждый из них, поправил он себя, - каждый из наших летчиков помнил об этом. Помнил над Одером и над Колобжегом и особенно там, над Берлином! Меня тогда уже не было в полку. Все ветер проклятый... До сих пор не могу забыть.

...Когда звено было уже у Вислы, варшавский берег встретил истребителей огнем зенитных батарей. Один из снарядов разорвался прямо под мотором машины Вихеркевича. И только он успел скомандовать: "Поворот влево!" - как тут же заметил пламя на дне кабины.

В лицо ударило удушливым дымом, пахнуло, как из печки, жаром, ослепило. И все же он продолжал скользить на крыло: "Может, удастся сбить пламя?" Но огонь перебросился на фюзеляж и подбирался к хвосту самолета. Клубы черного дыма и темно-красные языки пламени горящего бензина и масла с каждым мгновением все больше и больше заполняли кабину... Дальше тянуть было нельзя. Комбинезон снизу уже тлел и дымился. Брови и ресницы обгорели. Нестерпимо жгло слезящиеся глаза. "Прыгать", - промелькнула мысль.