Сборник Сборник - Болшевцы

Погребинский раздвинул повелительно ближайших, сел в круг, поджав по-турецки ноги.

Парень в папахе с уважением посторонился, деловито спросил:

— Контрабандист?

— Мал, чтоб знать, — ответил грубовато Погребинский. — Пожрать бы.

— Продай-Смерть! — хрипло позвал длинноногий, не меняя позы.

Из темноты вынырнул оборвыш. Тонкие его руки заканчивались в кистях синими острыми култышками.

— Продай-Смерть, гони булку!

— Гад буду — одна! Самому охота.

— Не сдохнешь. Тут вот человек пропадает.

Калека со вздохом передал булку, зажатую подмышкой. Погребинский разделил ее пополам с ним и принялся честно изображать голодного.

Он кивнул на култышки:

— Где угораздило?

— Трамвай отхряпал.

— Плохая, значит, жизнь?

— Рачья. Совсем убогий. Работать не могу. Только и дела, что на стреме дрогнуть.

— Что это за прозвище у тебя?

— Разным кормлюсь. Когда жулики в шалмане загуляют до зеленых ангелов — подай им веселого. Хожу с ящиком — билеты продаю. Кому выпадет с хозяйкой-старухой спать, кому — себя стрёлить. У всякого — судьба.

Длинноногий вежливо дождался, пока гость насытится, потом осведомился:

— Или горишь?

— Кто теперь не горит, — пожаловался Погребинский.

— Чека, — вздохнул парень в папахе. — Говорят, всех брать станут, и без дела которые.

— Работать, что ли, заставят? — предположил Погребинский.

Перемогая кашель, чахоточный отрывисто говорил:

— Один конец. В тюрьме воля снится. На воле — скоро придут ночи… длинные, темные… сырые.

Приступ сухого кашля стал трепать его. Перестав кашлять, он приказал:

— Продай-Смерть, давай сказку.

— А стремить кому?

Длинный, не поднимаясь, толкнул ногой голого мальчишку в папахе:

— Иди.

Продай-Смерть угодливо согнулся над лежащим главарем.

— Какую сказывать?

— Все равно.

— Тогда я лучше свою быль.

Он не рассказывал, а скорее пел, гнусавя и вздыхая:

— По Симбирской губернии течет долгая река Свияга. Мимо нашей деревни загибается, во темном лесу скрывается. Роса по травке сверкает, на реку туман пущает. Камыши к воде пригибаются, а язи в воде бултыхаются. Тут закину я леску волосяную, восходит солнышко…

Вожак ткнул рассказчика ногой.

— Опять про язей ноешь, — захрипел вожак. — Вались ты к чорту со своим солнышком…

Он выругался длинно и бессвязно.

— Новую давай.

Калека с готовностью предложил:

— Тогда я про разбойников.

Он завел бесконечно о какой-то пещере на берегу моря, стены которой увешаны коврами, о шайке бандитов, разъезжающих на белых конях, о красавице, зарезанной атаманом. Минутой позже красавица обнимала старого миллионщика.

— Чего клеишь, — не утерпел вожак, — зарезали ведь ее.

— Которую?

— С бриллиантами.

— А эта — под чадрой! Понимать надо, — невозмутимо поправился Продай-Смерть.

В сказке рекой лилось вино, сверкало золото, соблазняла вкусная пища. Неуемный вымысел захватил слушателей. Послышался вздох:

— Пожить бы так.

— На том свете в лазарете, — отрезал длинноногий. — Кончай, Продай-Смерть.

На последнем слове сказочник всхлипнул:

— Терпенья нет. Может, веселую? Веселой никто не захотел.

Светало. Огонь замирал. Лица ребят сделались пепельно-серыми. Погребинский встал:

— Куда ты? — окликнули его.

— Скоро увидимся, — ответил многозначительно Погребинский.

Чахоточный понял это по-своему:

— В тюрьме места хватит.

Через несколько часов Погребинский докладывал члену коллегии ОГПУ о своих наблюдениях и о возникших за эти дни намерениях.

Член коллегии не возражал.

— В основу нужно положить указание Феликса Эдмундовича о доверии, свободной обстановке, внимании к живому человеку, — подчеркнул он. — Тут можно значительно использовать опыт детских домов. Но… никаких «просветительно-культурнических» иллюзий. Пролетарская диктатура не шутит. Воры начинают понимать, что воровать безнаказанно им не позволят. От наших домзаков возьмем их дисциплину. Самое главное — это труд. Труд и доверие. Вот на этих началах и будем работать.

Погребинский продолжал свой доклад:

— Надо использовать неписанные законы профессиональной этики и склонность воров к романтике как орудие перевоспитания. Воры ненавидят «лягавство» — измену своим. Направим эту ненависть против тех из них, кто попытается дискредитировать поведением устав учреждения, у которого еще нет имени. Воровскую спайку, основанную на страхе, будем стремиться переработать в товарищеское чувство к живущим в этом учреждении.