Федор Крандиевский - Рассказ об одном путешествии

Отчим заявил мне тоном, не терпящим возражения, что теперь я не пасынок, а его родной сын. Что моя фамилия Толстой. И что мне не десять лет, а семь. Так было записано в наших проездных документах.

В порту творилось нечто невообразимое. Кишела толпа. Плач детей, крики женщин, ржание лошадей. Мы протискивались к причалу. Наконец, вместе с сотней людей мы погрузились в какой-то катер. Он зашипел и мягко отошел. Через несколько минут он причалил к огромному неподвижному пароходу. Мы поднимались по крутому трапу. Впереди Юлия Ивановна с Никитой на руках. Никита в своем неизменном картузе. Затем отчим, мама и я, нагруженные чемоданами. Наконец, мы на палубе парохода. В городе грохотали орудия. Уже в самом порту началась перестрелка. Тут выяснилось, что пароход наш вовсе не идет на Кавказ. «Кавказ» — это название парохода. И направляется он... в Константинополь! Не все ли равно?

Пароход отошел от берега и стал на рейде неподалеку от французской эскадры. Так он простоял четыре дня. Стрельба на берегу стихла. Одесса была занята большевиками. Каждое утро какие-то смельчаки отправлялись в шлюпках на берег. Возвращались вечером. Рассказывали, что в городе полный порядок. Им поручили привезти поэтессу Веру Инбер, которая оставалась в Одессе. Однако Вера Михайловна так и не появилась на пароходе.

После толкотни и суматохи первого дня на пароходе постепенно все утряслось. Отчим, мама и я помещались в трюме, который был перегорожен трехэтажными дощатыми нарами. Днем в трюме был полумрак. По ночам он освещался тусклым фонарем.

В первый же день утром в углу трюма, освещавшемся открытым наверху люком, я увидел перевернутый ящик из-под консервов, на котором стояла принадлежащая отчиму портативная пишущая машинка «Корона». На другом маленьком ящике сидел Алексей Николаевич, обвязанный по-прежнему шерстяным кашне с английской булавкой наверху. Он стучал на машинке. Останавливался и после долгой паузы отстукивал следующий абзац. Он работал. В своей обычной манере: несколько слов рукой на листе бумаги, а затем сразу на машинке несколько фраз. Он объяснял, что ему нужно, когда он пишет, «видеть» текст. А рукописный текст он «не видит». Он не мог не работать. Работа была для него почти физиологической потребностью. За мою долгую жизнь рядом с отчимом были лишь считанные дни, когда он не работал. Отчим посмеивался над писателями и поэтами, которые могут писать лишь в минуты «вдохновения». Это — удел дилетантов. Писательство — это профессия. Писатель не должен ждать, когда «вдохновение» снизойдет на него. Он должен уметь управлять «вдохновением», вызывая его, когда это ему нужно.

Юлию Ивановну с Никитой удалось устроить в каюте. Это была странная каюта: длинное помещение, приделанное к борту парохода и висящее над водой. Вдоль задней стенки располагались шесть коек в два этажа. Одну из нижних коек занимали Юлия Ивановна с Никитой. В передней стенке были дверь и квадратное окно на палубу. За этим окном в каюте стоял маленький стол, покрытый серой бумагой, прикрепленной кнопками по углам.

Однажды мы с мамой подошли к Никитиной каюте, чтобы сказать что-то Юлии Ивановне. Около двери нас остановили два человека с револьверами в руках. Они велели отойти на два шага назад и заявили, что сейчас ни входить в каюту, ни выходить из нее нельзя. Потому что в каюте — «Сандро». Действительно, мы видели через окно, что за столиком сидит кто-то. Справа от него лежит револьвер, а слева — пачки денег, которые он пересчитывает, мусоля палец. Из глубины каюты нам делала какие-то знаки Юлия Ивановна. На койке сидел Никита в моей гимназической фуражке.

Этот «Сандро» был легендарной личностью. Он вместе с несколькими своими вооруженными помощниками неизвестно каким путем завладел пароходом. Его боялись. У него спрашивали разрешения. На самом же деле это был темный делец, занимавшийся на пароходе какими-то финансовыми операциями.

Мальчишки моих лет, которых на пароходе оказалось довольно много, сразу же затеяли игру в «Сандро». Они носились по палубе от кормы к носу и обратно, перепрыгивая через свернутые канаты, взбегали по крутым лесенкам и съезжали на животе вниз по перилам. Кто-то был «Сандро», а все остальные выполняли его поручения.

На пятый день пароход застучал, развернулся и пошел в открытое море. Узенькая полоска берега на горизонте постепенно таяла и, наконец, совсем исчезла. Мы шли, разрезая серо-бурые волны, оставляя за собой пенистую расходящуюся дорожку. Над нами было беспросветное серое небо. Сейчас, вспоминая эти дни, я удивляюсь легкомыслию моих родителей. Это можно было объяснить лишь их молодостью. Зачем мы плывем в Константинополь? Что мы там будем делать? Не имея там ни родных, ни знакомых и имея в кармане лишь несколько карбованцев, которые уже потеряли всякую ценность.