Владислав Корякин - Русанов

Продолжительная ледовая служба не прошла даром для корабля — практически все описанные годы его эксплуатировали на износ, ни разу не произведя капитального ремонта. Тем не менее даже в навигацию 1939 года он совершил только на Новую Землю четыре рейса, а в сентябре — еще один на Землю Франца-Иосифа. Износ судна был настолько велик, что после включения с началом Великой Отечественной войны в состав Беломорской флотилии спустя полгода его вернули в систему ГУ СМП, очевидно, по принципу «на тебе, Боже, что нам негоже». Определенно, заслуженное судно ничем не подвело имя Русанова, лишь подтвердив известные слова Маяковского о тех, кто после смерти воплощается «в пароходы, строчки и другие громкие дела».

Есть еще один способ сохранить достойное имя, закрепив его на карте в виде топонима, и в этом отношении Русанов не исключение. На Новой Земле его имя носят полуостров, пролив и бывшее становище, долина между губой Крестовой и Незнаемым заливом, по которой проходил маршрут 1909 года, залив на Карской стороне Северного острова. Нередко имя исследователя можно встретить и на карте других полярных архипелагов: на Северной Земле в честь Русанова назван ледник (остров Октябрьской Революции), на Земле Франца-Иосифа его имя присвоено мысу на острове Нансена, еще один мыс носит его имя на острове Колосовых вблизи таймырского побережья, неподалеку от тех мест, где были обнаружены следы его последней экспедиции в далеком 1934 году. На острове Западный Шпицберген имя Русанова в окрестностях бухты Колсбэй присвоено одному из входных мысов и ручью, в долине которого он вместе с Самойловичем проводил разведки угля. Наконец, улицы с именем Русанова есть на родине отважного полярного исследователя в городе Орле, а также в Москве, Архангельске и далеком Баренцбурге на Шпицбергене. В Хатанг-ском заливе на морские карты нанесена банка Русанова — но это по имени ледокольного парохода, испытавшего на ней прочность своего корпуса.

В заключение возвратимся к проблеме исторической преемственности в освоении Российской Арктики, выразившейся в своеобразной полярной эстафете: Русанов — Самойлович — Шмидт… Разумеется, идеи Русанова продолжались и в деятельности Института по изучению Севера (который со временем преобразовывался во Всесоюзный Арктический институт, затем Арктический научно-исследовательский институт, пока окончательно не стал Арктическим и Антарктическим НИИ), и в работе Главного управления Северного морского пути, что, собственно, лишь подтверждает книга его трудов «Статьи, лекции, письма», изданная в 1945 году, хотя и с отчетливых «антишмидтовских» позиций, что проявилось в сопроводительных комментариях и других разделах, где имя Шмидта не упомянуто ни разу. Отсутствие Самойловича в ней тоже понятно — осужден в 1938 году как «враг народа» с последующей реабилитацией. Теперь все это выглядит неким историческим анахронизмом, мышиной возней не самых умных управленцев и работников идеологического фронта, желавших приобщиться к славе первооткрывателей, — так было и так еще долго будет.

Однако остается интересный вопрос — насколько сам Шмидт находился под влиянием разработок Русанова, приступая к созданию своей самой мощной в истории страны специализированной полярной организации? Казалось бы, ответ на этот вопрос можно получить в трудах, которые оставил нам «и академик, и герой, и мореплаватель…», — но ни намека на что-либо подобное. Думаю, причин для этого по крайней мере две: во-первых, он вполне определенно оставался в русле отдела идеологии ЦК, отрицавшего в то время какую-либо преемственность с эпохой «проклятого царизма»; и во-вторых, Шмидту просто было не до исторических изысканий или поисков преемственности, тем более в напряженнейшей ежедневной оперативной работе, когда приходилось импровизировать, принимая порой рискованные решения. Его собственный вклад в изучение и освоение тогда Советской, а теперь снова Российской Арктики оказался настолько велик, что стремлением замолчать предшественников он только принизил бы собственные заслуги. Думаю, что сам он это великолепно понимал, ведь в его распоряжении были и полярные станции, и радиосвязь, и ледоколы с ледокольными судами, не говоря уже о полярной науке, — то, чем не располагал сам Русанов. Но все это с высот своего времени и своих возможностей Шмидт увязал еще с широким использованием авиации, сосредоточив этот мощный ударный кулак в руках одной организации — Глав-севморпути. Это действительно был его, шмидтовский вклад на базе уже выполненного еще до него Русановым, Колчаком, Вилькицким, Нагурским, Самойловичем и многими-многими другими, о судьбе которых он не мог не знать и вклад которых до поры до времени по требованию партии приходилось замалчивать — пусть там, наверху, говорят о большевистском походе покорения Арктики в своей пропаганде… Сам Шмидт также оказался в положении разведчика будущего, еще более вооруженного технически (той же авиацией, которой не было у Русанова), но и связанного партийной идеологией, от которой был свободен Русанов. Тем самым риск для Шмидта исходил уже не столько от арктической природы, сколько от решений «сверху», что и подтвердила его отставка по итогам навигации 1937 года. Пожалуй, в этом и заключалось главное различие двух полярных корифеев периода освоения Арктики в первой половине XX века. Что касается ответа на вопрос об их исторической преемственности, то, думаю, он очевиден — без Русанова не было бы Самойловича, каким мы его знаем, без Самойловича, вероятно, Шмидт не стал бы тем самым Шмидтом, который вошел в историю таким, каким вошел. Каждому из них — свое, поскольку «мы, дети страшных лет России, забыть не в силах ничего…» — значит, все они остаются с нами, вместе с Владимиром Русановым.