Когда мы отправились в кафедральный собор, на улице — ничего удивительного — шел дождь. На Мэдисон мы свернули за угол и пошли на запад по Сорок девятой улице, мне припомнился другой день в октябре 1965 года, когда я шагал по этой самой улице рука об руку с моим отцом.
Папа и я направлялись на папскую мессу, которую должен был служить папа Павел VI. Однако происходило что-то еще, о чем я быстро догадался, едва полицейские пропустили нас через кордон, и мы почти одни пошли по проезжей части улицы, что продолжалось довольно долго, к соборным вратам. Кампания по выборам мэра была в разгаре. Папа махал рукой людям, стоявшим по другую сторону полицейского кордона. Толпа отвечала ему, и было ясно, что люди единодушны в своей поддержке кандидата от Консервативной партии. Они шикали, кричали, свистели. Становилось довольно шумно. Папа крепко держал меня за руку. Крики становились громче и грубее, громче и грубее. Мне было тринадцать лет. От Мэдисон-авеню до Пятой авеню дорога показалась мне немыслимо долгой. Папа все крепче и крепче сжимал мою руку и улыбался, как должны улыбаться кандидаты, даже когда в них летят гнилые овощи. Дойдя до конца квартала, я услышал, как кто-то завопил: «Бакли, ослиная задница! Я тебя ненавижу.» Я шел, опустив голову, но голос показался мне знакомым. Тогда я обернулся, и наши взгляды встретились: это был ученик седьмого класса моей школы. Не думаю, что он видел меня, пока изрыгал свои ругательства. А потом увидел и посерел, однако не больше, чем я. Остальная часть мероприятия прошла более приятно. Я впервые видел папу, сидя в первом ряду рядом с актером, ставшим сенатором, Джорджем Мерфи.
Люси, дети и я пролагали дорогу к своим местам. В соборе не было ни одного свободного места: пришли все двадцать две тысячи человек. Здесь был Джордж Макговерн, одолевший сугробы: худой, помученный раком, улыбающийся. Был бывший мэр Эд Кох — Привет, как дела? — который направлялся к нашей семейной скамье. Сенатор Джо Либерман тоже приехал. Конгрессмен Крис Шэйз оказался единственным республиканцем, насколько я заметил. Прежде чем началась служба, появилась Китти Голбрайт, девяностопятилетняя вдова Джона Кеннета Голбрайта, которую со всех сторон поддерживали три сына и стайка внучек — более геройского зрелища мне не приходилось видеть. Из Гранд-Рэпидс прилетел Кристофер Хитченс, с сумкой на колесиках, и скользнул на последнее свободное место. Кристофер был сердечным другом отца на протяжении тридцати лет, красноречивым атеистом, и однажды он был замечен распевающим «Тот, кто хочет быть храбрым…» Джона Беньяна.
Я готов бог знает что сделать с матерью-церковью за ее тепловатые литургии, за ее «кумбайя» и все остальное, однако она может высоко подняться, если надо, и она это сделала в день службы по моему отцу. Рик Триподи и Дональд Дамлер играли на органе, аккомпанируя главному хору собора Святого Патрика. Они играли Баха Канон ре мажор и Адажио соль минор; «Господи, помилуй», и «Свят, свят, свят», и «Агнец Божий» из Missa Томаса Луиса де Виктории; «Золотой Иерусалим» святого Бернара из Клюни; «Ближе, Господь, к Тебе». Во время приобщения Святых Тайн звучал «Я хлеб живый, сшедший с небес» Палестрины, за которым последовало мощное победное Адажио соль минор Альбинони, в котором басовые ноты звучали так, словно исходили из труб «Титаника». Скамейки буквальным образом дрожали. Потом было «Клянусь тебе, моя страна» Густава Хольста, а напоследок то, что я просил, радостный, на высоких нотах Бранденбургский концерт № 2, известный многим американцам как главная тема «На линии огня».
Отец Ратлер совершал богослужение, его преосвященство, как выяснилось, не участвовал в нем — помилуй Бог! — он ушел, чтобы не делить алтарь с порочным монсеньором. Его вызвали в Рим — вызвали в Рим, фраза с душком — в связи с предстоящим визитом папы. В любом случае монсеньора Кларка не было около алтаря, но где-то он был, потому что потом, на приеме, у меня была возможность его обнять. Около алтаря я насчитал двадцать священников. Наверное, это было коллективным словом — «благословением» священников? Это было — если без преувеличений — эффектное зрелище.
У Генри Киссинджера несколько раз сорвался голос, пока он говорил свое слово о старом друге.
— Он писал книги, — сказал Киссинджер, — как Моцарт писал свою музыку, по вдохновению, и ему никогда не требовалось ничего переделывать. Человек такой потрясающей разносторонности мог бы обескуражить любого в своем окружении. Мы оплакиваем его за его корректность даже с противниками, за его праздничность, за его обязательность и, что превыше всего, за то, как он наполнял нашу жизнь своим уникальным присутствием.
Читать дальше