Вениамин Каверин - Эпилог

— Нет, написана.

И назвал «Самоубийцу» Н.Эрдмана…

Прошло немного времени, и, читая ветхий, еле живой машинописный экземпляр «Самоубийцы», я убедился, что Масс был совершенно прав.

Так и не изданная, поставленная Мейерхольдом и немедленно запрещенная, пьеса Эрдмана по смелости замысла, по оригинальности и свежести исполнения была и осталась одной из лучших пьес в советской драматургии…

Разговор с Массом и Антокольским огорчил, но не охладил меня.

Думал ли я, работая над «Прологом», о судьбах русской деревни? Да. Но усомнился ли в том, что в результате сплошной коллективизации «будут замутнены самые истоки духовной жизни народа» — как утверждали Федин и Шишков? Напротив, мне казалось, что, «запахивая кладбища отцов» (рассказ «Чечевица»), страна решительно расправляется с «идиотизмом деревенской жизни». Будущее показало, как глубоко я ошибался. Но и мои старшие товарищи не представляли себе, каким несмолкающим эхом отзовется кровавый разрыв крестьянина с землей во всех бесчисленных совокупностях и нормах будущего могучего тоталитарного государства.

О поездке в Магнитогорск я написал через три десятилетия в статье «Несколько лет». (В «Собеседнике» она сильно сокращена и «отшлифована», а из двухтомника, вышедшего в 1976 году, по предложению редакции изъята.) «Несколько лет» были уже совсем не похожи на «путевые рассказы» «Пролога», написанные по свежим следам. Эту статью, пожалуй, можно определить как приблизительное, неточное описание того перелома в моей жизни, который я не мог обойти, рассказывая о двадцатых-тридцатых годах.

«Внутренний редактор» не позволил мне рассказать в ней о самих обстоятельствах поездки, а между тем они-то как раз и представляют собой в наше время особенный интерес.

На этот раз я ехал один, без Толи Р., который должен был встретить меня в Магнитогорске. Накануне отъезда я встретился в Госиздате с Владимиром Павловичем Матвеевым, который предложил мне дать рекомендательное письмо, адресовав его Мандельштаму (однофамильцу поэта) — первому секретарю комсомольской организации Магнитогорска. Я с радостью согласился, мы зашли в редакционную комнату, он написал несколько строк и отдал мне письмо, не запечатав.

Могли я предположить, что эти несколько строк представляют собой нечто вроде «адской машины»? Что только случайность спасла меня от ареста?

Матвеев, в прошлом видный участник Гражданской войны, захвативший со своим отрядом знаменитый «золотой поезд» — весь валютный и золотой запас правительства Колчака, — был начиная с 1927 года не менее видным оппозиционером, не скрывавшим своих убеждений.

Сейчас трудно представить себе такого члена КПСС, как он, _ главным образом, по той причине, что у современных коммунистов редко можно встретить собственные убеждения. Их взгляды почти не отличаются от взглядов всей партии в целом, и это касается не только общественно-политических сторон мировоззрения, но и личных вкусов, пристрастий и наклонностей. Оттенки незначительны, потому что общая психологическая атмосфера подогнана (иногда по догадке) к психологической модели руководящей элиты. Это нимало не противоречит другому явлению — двойной жизни, убедительно показанной в известном рассказе А.Яшина «Рычаги».

У В. П.Матвеева не было двойной жизни. И в редакциях, и дома, и в Смольном он был однозначен. Без сомнения, он очень любил литературу и был убежден, что она не может развиваться без борьбы направлений, — недаром самыми близкими его друзьями были обэриуты — Д.Хармс, Н.Олейников, Н.Заболоцкий. Он сам был автором двух (а может быть, и больше) книг: «Золотой поезд», «Разгон Совнаркома». В последней речь шла, конечно, не о Совнаркоме СССР под председательством Н.Рыкова, а о провинциальном «самодеятельном» Совнаркоме, возникшем в провинциальном центре в конце Гражданской войны. Затаенная надежда автора, несомненно, скрывалась в названии книги, которая, разумеется, была немедленно конфискована.

Матвеев любил и ценил юмор, тонкий, изящный, попадающий в цель. Не думаю, что он был сторонником полной свободы печати, но однообразие, хвастовство, лицемерие, лживость раздражали его и в жизни, и в газетных статьях.

Этот высокий, крепкий человек лет сорока пяти все еще продолжал, по-видимому, считать себя хозяином жизни (или по меньшей мере того образа жизни, который он создавал собственными руками). Отстреливался ли он, когда за ним пришли? Он был из тех, кто отстреливался или кончал самоубийством.