Вениамин Каверин - Эпилог

Не * *

Произведя анализ моих альбомных вырезок, я обнаружил в прессе СССР за 10 лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них похвальных было три, враждебно-ругательных — 298.

Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.

Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно назвали «сукиным сыном», а автора пьесы рекомендовали как «одержимого собачьей страстью».

Обо мне писали как о «литературном уборщике», подбирающем объедки после того, как «наблевала дюжина гостей».

Писали так: «Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит… Что это, спрашиваю, братишка, мурло у тебя… Я человек деликатный, возьми да хрясни его по затылку. Обыватель. Мы без Турбиных, вроде как бюстгальтер собаке, без нужды. Нашелся Турбин, нашелся сукин сын, чтоб ему ни сборов, ни успеха!» (Жизнь искусства, № 44, 1927.)

Писали о Булгакове, который чем был, тем и остался: новобуржуазным отродьем, брызжущим слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы (Красный пролетарий, 14.10.1926). Сообщали, что мне «нравится атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-то рыжей жены приятеля» (Луначарский, Известия, 8.10.1926) и что от моей пьесы «Дни Турбиных» идет ложь (стенограмма совещания при агитпропе в мае 1927 г.) и т. д. Спешу сообщить, что цитирую я не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую-нибудь полемику. Моя цель гораздо серьезнее.

Я доказываю с документами в руках, что вся пресса в СССР, а с ней вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения М.Булгакова в СССР не могут существовать.

И я заявляю, что пресса СССР совершенно права.

Отправной точкой моего письма служит мой памфлет «Багровый остров». Вся критика СССР без исключения встретила мой памфлет заявлением, что пьеса «бездарно убога» и что она представляет собой «пасквиль на революцию». Единодушие было полное. Но нарушено оно было внезапно и совершенно удивительно. В 12-м номере «Репертуарного бюллетеня» за 1928 год появилась рецензия П.Новицкого, в которой было сообщено, что «Багровый остров» интересная и остроумная пародия, в которой встает зловещая тень Инквизитора, подавляющего художественное творчество, культивирующего рабские, подхалимские, нелепые драматические штампы, стирающие личность актера и писателя, что в «Багровом острове» идет речь о зловещей мрачной силе, воспитывающей идиотов, подхалимов и панегиристов.

Сказано было, что если такая мрачная сила существует, негодование и злое остроумие буржуазного драматурга оправданно.

Позволительно спросить — где истина? Что же, в конце концов, «Багровый остров» — убогая бездарная пьеса или это остроумный памфлет? Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в ней действительно встает зловещая тень, и это тень ГЛАВНОГО РЕПЕРТУАРНОГО КОМИТЕТА. Это он воспитывает идиотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию, и он погубит ее.

Я не шепотом в углу выражал свои мысли. Я заключил их в драматургический памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый остров» — это пасквиль на революцию. Это несерьезный лепет.

Пасквиля на революцию в ней нет по многим причинам, из которых я, за недостатком места, укажу только одну: ПАСКВИЛЬ НА РЕВОЛЮЦИЮ ВСЛЕДСТВИЕ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ГРАНДИОЗНОСТИ ЕЕ НАПИСАТЬ НЕВОЗМОЖНО. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком не революция.

Но когда германская печать пишет, что «Багровый остров» — это «первый в СССР призыв к свободе печати» («Молодая гвардия», № 1, 1929) — она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что если бы кто-нибудь из писателей задумал бы доказать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

Вот одна из черт моего творчества, и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи и все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я — мистический писатель), в которых изображены бессмысленные уродства нашего быта; яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране и противопоставлении ему Великой Эволюции, и самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя Салтыкова-Щедрина.