Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

– Ты все правильно понял, Федор. Господа Романовы устроили мне прекрасные возможности поработать над пьесой, а то ведь совсем не было времени сесть за стол, какие-то собрания, какие-то выступления, какие-то листовки и прокламации надо писать, а тут увидел чистые листы бумаги и… Как живые встали передо мной мои герои, сильно заинтересованные судьбами вселенной, искусства, человечества… Естественно, пришлось их показать под гарниром из дворников, домовладельцев, нянек, горничных, пьяных мастеровых. Ты слышал, есть в ней и холерные беспорядки, а Протасов по-прежнему мечтает о гармонии вселенной и о великих завоеваниях науки.

– Ты знаешь, Алексей, холерный беспорядок, по-моему, просто нужен тебе, чтобы высветить всех своих персонажей, получится замечательная сцена, полная драматизма, когда столь резко сталкиваются свет и тени… Так что полезно было тебе посидеть в крепости, ишь какую замечательную вещь написал.

– Согласна с вами, милый Федор Иванович, что вещь замечательная, это так великолепно, это, может быть, лучшее из всего, что Горький написал. Он вот читал сегодня, а я чувствовала, что ведь это же выше, нужнее, дороже всего… Но в крепости у Алеши снова появились кровохарканье и очень сильный кашель. Так что возобновление болезни помогло нам так скоро вызволить его из Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. Трепов даже разговаривать не захотел, когда мы с Екатериной Павловной пришли к нему. Но мы пригрозили, что пойдем к Булыгину, найдем на вас управу. Ну и начались обычные бюрократические игры: из канцелярии генерал-губернатора отправили нас к градоначальнику, а тот в свою очередь к генерал-губернатору… Но все обошлось благополучно, хотя и не без беспардонных надругательств и волокиты: жандармы освободили, но охранное отделение опять арестовало для оформления каких-то необходимых бумаг.

– А почему арестовали и почему выпустили? Как все это объясняли? Извинились за беспокойство? И все?

– Нет, Федор, законы империи соблюдены. Арестовали меня за государственное преступление, для формального дознания о принадлежности к комитету, руководившему противоправительственными организациями в делах свержения самодержавия. Но на допросах я отрицал свою принадлежность к этому комитету, если оный и существовал к тому времени; признал лишь то, что я действительно написал воззвание, призывающее к борьбе с самодержавием, написано оно под впечатлением кровавых событий

9 Января, имел намерение послать его министру внутренних дел, а также разослать в редакции петербургских газет. Петербургская судебная палата обвинила меня в том, что я написал это воззвание, но признала также и тот факт, что распространение оного не последовало…

– На этом и сыграл защитник Алеши, присяжный поверенный Грузенберг, который предложил вызвать в качестве свидетелей Святополк-Мирского, Витте и Рыдзевского. Видимо, они испугались.

– Ну что ты, Маруся, говоришь… Испугались они совершенно другого. Общественное мнение во всем мире поднялось в защиту Горького. – Алексей Максимович был явно доволен ходом разговора.

– Мне говорили и в Монте-Карло, и вот совсем недавно в Лондоне и Париже, что о тебе писали в газетах, а больше говорили в кругах писателей, художников, артистов, но все было так неопределенно, ничего толком я не мог понять. Рассказывайте, рассказывайте… Мне очень интересно наблюдать за вами, как вы перебиваете друг друга и говорите как будто о постороннем.

– Ну что вы, милый Федор Иванович, мы оба оказались в чудовищно трудном положении, у меня – перитонит, Алеша лишь раз навестил меня в больнице, а потом исчез.

– Хорошенькое – исчез: первые дни в Трубецком бастионе места себе не находил, так боялся за тебя и такие страхи рисовались моему воображению – сказать стыдно…

Мария Федоровна улыбалась.

– Не улыбайся, включительно до гроба, убранного цветами, и церковного пения. Вспомни, в каком ты была состоянии, так изменилась, что страшно смотреть было. Если бы тебя не перевезли в Петербург, в больницу Канегиссера, не знаю, сидела бы ты сейчас тут с нами. Как только от Пятницкого узнал, что ты у Канегиссера, немного успокоился, и он не подвел… Да что мы все о себе да о себе… Ты-то, Федор, что делал все это время? Месяцев девять мы не виделись, а?

– Пожалуй, в Питере, во время моих гастролей, а потом я уехал в Монте-Карло, вернулся в Москву, повидал своих, тут же отбыл в Питер, потом в Харьков, снова в Москву, в свою деревню Ратухино, был у Теляковского в гостях, потом Лондон, Париж…