Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

В районной газете «Советский Дон» от 26 декабря 1967 года, в статье «Еще о местах, описанных в романе «Тихий Дон» (автор А.П. Грибанов), мы читаем: «Обычно после зверских допросов узников по ночам выводили в краснотал за старым станичным кладбищем и, экономя патроны, рубили там шашками. Так погибли командир карательного отряда красных Лихачев, комиссар и командир артбатареи Сердобского полка вешенец Василий Родин. В те грозные дни в подвале под «потребиловкой» вместе с красными комиссарами некоторое время находился и автор этих строк».

Писателю был известен не один подобный случай издевательства над пленными. Брали в плен красных служивые казаки, более милостивые, а конвоировать их вверяли казакам, убежденным приверженцам монархического строя, которые особенно изощрялись в пытках.

Много было трагического в то бурное время. И в «Донских рассказах» и в «Тихом Доне» мы читаем о том, как дело принимало иногда самый неожиданный оборот, когда люди, связанные кровным родством, оказывались по разные стороны линии фронта.

И необходимо было именно шолоховское знание донской действительности, шолоховское видение мира, шолоховский мудрый талант, чтобы так смело, ярко и убедительно выразить идею непобедимости дела революции. Эта убежденность должна была жить в крови писателя, чтобы, будучи облеченной в талантливое, первозданное шолоховское слово, так сильно повлиять на миллионы и миллионы человеческих сердец и умов, стремящихся постичь правду о нашей революции. Мы говорим о подлинном гуманизме и огромной притягательности произведений Шолохова.

Изучение творчества Шолохова, если говорить о «Тихом Доне», дает будущим исследователям богатейший материал. Литературоведы, историки, философы будут вновь и вновь обращаться к творчеству Шолохова, к его «Тихому Дону». Снова и снова будут думать, как могло родиться такое произведение, как удалось Шолохову создать такой роман, что это были за донские казаки. Многие исследователи захотят побывать на земле, где жили шолоховские герои. И нам хотелось бы, чтобы наша работа явилась частицей этого труда по изучению творчества писателя.

Мы думаем также продолжать работу – приобщиться к святая святых, к тайне постижения того, как жизнь становится высоким искусством на страницах шолоховских книг. Задача эта столь же привлекательна, сколь и почти непостижима, ибо кто, положа руку на сердце, может сказать, что сумеет разгадать секрет таланта великого мастера слова, разложить по полочкам все в его творческой лаборатории, или, как говорит Михаил Александрович, «на кухне писателя».

Во время одной из бесед о прототипах Шолохов прочитал нам письмо Льва Николаевича Толстого Луизе Ивановне Волконской, в котором он отвечает на ее вопрос о прототипе Андрея Болконского. Я позволю себе привести выдержку из этого письма: «…Спешу сделать для вас невозможное, то есть ответить на ваш вопрос. Андрей Болконский – никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить…»

То, что писатель прочитал нам это письмо, послужило и хорошим напоминанием, толкованием, и это ко многому обязывало.

То немногое, что нам удалось сделать, дает возможность прийти к выводу: сама жизнь стала источником романа-эпопеи «Тихий Дон». То, что послужило толчком для работы воображения писателя и дало потом силу роману – опора на жизненный материал верность правде жизни. Подлинная жизнь под пером талантливейшего писателя стала реальнейшей историей русской революции.

Все давно уже непостижимо перемешалось, надвинулось одно на другое и совместилось. В литературе и в жизни. В памяти и наяву. На орошенной кровью и потом земле и на живописных холстах, озаренных гением слова. В строке и в сердце.

Так что и волнуемая то ли ветром, то ли зыбью воспоминаний донская степь сперва почти неслышно, а потом все явственнее, громче начинает шелестеть тебе и в тебе и перелистывать перед взором страницы огромной книги, запечатлевшей жизнь твоего отца, твоей матери, твоих товарищей, навсегда ушедших в эту землю. А со страниц той книги, к которой вновь и вновь припадаешь сердцем, вдруг хлынет эта же самая степь с ее полынным зноем и росистой свежестью, с любовными вздохами и предсмертным вскриком, с песнью и лязгом, слезами и кровью.