Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

Останавливаюсь на отношении М. Горького к М. Шолохову так подробно потому, что наши ученые ныне стыдливо замалчивают один из существенных просчетов советской критики и литературоведения: если великий М. Горький не боялся уточнять свой взгляд на молодого, хорошо росшего писателя, то литературные критики и литературоведы (за исключением А. Луначарского) не спешили с этим. Не буду вспоминать споры о том, куда течет тихий Дон. Приведу мало кому известный пример. В 1932 году М. Горькому пришлось протестовать против недооценки «Поднятой целины» критиками Г. Васильковским и Г. Лебедевым, против их необоснованных упреков автору. При чтении статей, опубликованных в сборнике «Советская литература на новом этане», он решительно отверг утверждение Г. Васильковского, будто М. Шолохов в «Поднятой целине» «создал неверную, искусственную ситуацию с письмом товарища Сталина, чтобы проскочить мимо волнений, которые имели место в начале коллективизации». В статье Г. Лебедева возражение М. Горького вызвал двусмысленный комментарий критика к словам Давыдова: «Для вас же делаем. А вы меня же убиваете». Критик писал: «Это именно так, и в этом величайшая, если хотите, трагедия события. Умный читатель поймет ее, если захочет понять, но не почувствует». Подчеркнув последнюю фразу волнистой чертой, что у М. Горького означало решительное несогласие, неприятие, он написал на полях книги: «Почему? Как это известно автору?» А ниже подчеркнул прямой чертой слова о том, что «Поднятая целина» «по праву получила высокую оценку со стороны читателей и нашей печати…» [51].

Удивительно не то, что не все и не сразу оценили в полную силу талант М. Шолохова, постигли самое существо его произведений. Удивительно то, что, связанные спорами, которые вспыхнули полвека тому назад, мы все еще продолжаем их, вместо того чтобы заново, теперь уже в единстве ретроспектив и перспектив художественного развития человечества, перечитать «Тихий Дон», опираясь на все лучшее, что было открыто в романе-эпопее ее самыми внимательными читателями, критиками, исследователями. Мы продолжаем спорить о том, прав или не прав был А. Толстой, соглашаясь в лучшем случае назвать «Тихий Дон» казачьей эпопеей, несмотря на то что он сам в 1942 году пересмотрел эту свою характеристику. По давнишнему почину берем «Тихий Дон» в одном ряду с произведениями Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен», Ричарда Олдингтона «Смерть героя», Эрнеста Хемингуэя «Прощай, оружие!» и доказываем, что наш писатель и его герой знали больше, видели дальше и пришли к выводу, что «в борьбе миров третьего пути не дано». Более десяти лет назад один из наиболее вдумчивых исследователей «Тихого Дона» писал: «Советское литературоведение уделило очень большое внимание выяснению социально-исторической сущности трагедии Григория Мелехова, и споров по этому поводу было более чем достаточно, поскольку концепций трагического в образе Григория оказалось по количеству столько же, сколько было исследователей, занимавшихся данным вопросом. Нет ничего удивительного поэтому в том, что спорящие стороны пока еще не пришли к соглашению в трактовке проблемы трагического в «Тихом Доне». Ведь можно доказывать и далее, что в образе Григория Мелехова Шолохов типизирует колебания середняка в нашей революции, но середняка с очень индивидуальной судьбой. Легко подпирается частоколом надлежащих цитат и тезисов том, что в образе Григория раскрывается социально-историческое заблуждение мелкой буржуазии. Столь же доказательно по внешности звучит и формула отщепенчества Григория от народа, хотя в этом случае остается неясным – от какого же народа он «отщепился»? Зафиксированы в нашей критике и другие точки зрения по тому же вопросу о сущности трагического в «Тихом Доне». В процессе этих споров раскрывались и осмысливались все новые и новые стороны богатейшего идейного содержания «Тихого Дона», дискуссии были весьма полезны, и разговор в этой плоскости должен быть продолжен. К сожалению, увлеченные полемикой по вопросу о социально-исторической сущности трагедии Григория Мелехова, мы как-то невольно отодвинули в сторону анализ данного образа как совокупности определениях психологических особенностей, образующих сущность эпико-трагического характера Григория Мелехова как эстетического явления» [52].

Соответственно в сторону отодвинулось изучение и подлинного значения «Тихого Дона» – его общенационального и общечеловеческого значения. Нельзя же в самом деле непреходящий исторический смысл романа-эпопеи «Тихий Дон» сводить только к тому, что «в казачестве, поставленном в исключительные условия, писатель обнаружил те же самые процессы, которые характерны для русского (и не только русского!) крестьянства в целом» [53].