Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

На провесне, в блеснувший солнцем денек, Михаил Александрович поехал поглядеть родные места. Возле хутора Волоховского, проезжая лесом, с грустью приметил его необычайную просветленность.

– Оголяют, дьяволы, землю, – с огорчением пыхнул сигаретой Шолохов. – Не думают о завтрашнем дне.

– Рубят, пожалуй, в пять-шесть раз больше, – отозвался шофер Федя, – чем подсаживают и выращивают за год!

Возле Елани обнаружились вырубки леса в запретной зоне у самого Дона. По заветным ендовам, меж озерцами, торчали толстые пни недавно вырубленных берез.

Вернулся домой озабоченный. Хотелось сразу же позвонить директору лесхоза, но подумал: «Неужели он этого не видит?!» Плохо спалось, терзала бессонница. Встал, как всегда, ни свет ни заря – в 4 утра, выпил чашку кофе. Рука зудела, тянулась к телефону. Но сам себя останавливал: «Рано еще. Пусть поспят». На балконе выкурил сигарету, полюбовался ущербным месяцем, туманом, стелившимся по Дону, вернулся к столу, к неоконченной странице рукописи и пошел по ней карандашом с яростью, вскоре перешедшей в осиянную радость. И не заметил, как часы внизу пробили пять, и шесть, и семь… Глянул в окно – идет густой и нудный дождь…

Булавину позвонил в восемь: «Здорово, сосед! Ну как твой прогноз? Черти распорядились по-своему… А ты на воскресник не собираешься? Нет?! А я думал, что ты с директором лесхоза махнул латать вырубки леса…»

Булавин ценил и любил юмор Шолохова, но тут было что-то по-серьезнее, и он не знал, что ответить. Чтобы рассеять заминку, Шолохов заговорил о семенном зерне и попросил его вместе с директором лесхоза заглянуть к десяти часам.

И вот они в кабинете писателя. Директор лесхоза Василий Федорович Переверткин раскрывает небольшую карту и с волнением рассказывает о состоянии хранимых угодий. В его речи часто слышится слово «план».

Шолохов сидит возле стола хмурый, дымит сигаретой.

– Сколько было вырубки в прошлом году?

– Двадцать шесть тысяч кубометров.

– А в этом году сколько вырубите?

– Двадцать одну тысячу.

– А какой ширины у нас запретная лесная зона вдоль русла Дона? – спросил Михаил Александрович.

– Совсем махонькая – в триста метров.

– Действительно, махонькая ленточка, – отозвался Шолохов. – И тем не менее, вы и в нее топор всадили.

– Все же ради плана, Михаил Александрович, ради плана…

– И в ендовах корчуете милые сердцу березы? – Он заговорил тихо, и собеседники переглянулись: они знали, что чем тише его голос, тем грознее может быть вывод. – А потом что? После нас – хоть потоп?

– Что вы, Михаил Александрович! Обширные посадки ведем. Сосной на пески наступаем!..

– Все это верно. – Шолохов вскинул голову, глаза его повеселели. – А не пора ли нам по-государственному все взвесить? Может, пришло время и пощадить лес, дать ему передохнуть, сил набраться?! А то чего доброго – превратим Подонье в пустыню! Лес – это богатство Родины.

Шолохов встал, снова закурил, добродушно заглянул в глаза собеседникам и на прощание сказал:

– Посоветуйтесь с народом. Подготовьте для Совмина республики деловую справку о тревожном, – он осекся и поправил себя, – о критическом состоянии лесного хозяйства. С государственных позиций докажите необходимость уменьшения плана порубок леса и обязательного расширения запретной зоны до одной тысячи метров. Подготовьте и, не мешкая, посылайте. А я тоже от себя приложу страничку во спасение леса, родников и нашего Дона…

Ранним майским утром, переступив порог дома писателя, я услышал скрип ступенек лестницы: со второго этажа медленно спускался Шолохов в защитной рубахе и брюках навыпуск, в домашних чувяках.

Сократовский лоб, седые вихры волос, строго подстриженные усы, пытливость серых глаз, обветренное лицо степняка и необыкновенное внутреннее обаяние…

Мы поздоровались. Он крепко пожал руку, обронил шутку в мой адрес и с какой-то грустинкой и озабоченностью во взгляде пригласил в кабинет.

Шолохов, тяжело дыша, осторожно присел у края стола, заваленного бандеролями, книгами, журналами и письмами. Потом закурил сигарету, взмахом руки разогнал облачко дыма, и в солнечном озарении на его виске обозначились трепетно пульсирующие вены, а в глазах – усталость. И я понял: Шолохов хоть и храбрился, был явно нездоров. У меня к нему имелось много научных вопросов, но я даже не раскрыл своей папки.

– Ну что, друже, у тебя нового? – улыбаясь, спросил Михаил Александрович.