Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

Первая охота на гусей не для всех нас была удачна. Михаил Александрович и Максим уже убили по 2–3 гуся, а нам с Марией Петровной не везло, несколько дней мы возвращались на стан с пустыми руками. И попадало же нам от Шолохова.

Жареный гусь с яблоками, поверьте, штука очень вкусная. Настроение у охотников отличное. Но как только мы принимаемся за трапезу, Михаил Александрович, лукаво поглядывая на меня, обращается к супруге:

– Что же, Маруся, и тебе не совестно чужого гуська есть? Вчера Максимов, сегодня мой, а когда же твой будет?

Приходит ужин. Писатель снова подтрунивает над неудачниками:

– Нельзя же так, надо совесть иметь. Придется завести доску показателей, пусть все видят ваше позорное отставание.

Мы сконфуженно пытаемся оправдаться, обещаем подтянуться, но охотничья судьба к нам явно неблагосклонна. Через два дня у входа в палатку появился столбик с фанерной дощечкой. На ней крупными буквами четко выведено: «За позорные промахи по гусям М.П. Шолохову и П.П. Гавриленко занести на черную доску».

Прошло еще несколько печальных для неудачников дней, и лишь тогда наступил перелом: Мария Петровна возвратилась с утренней зорьки с крупным гусем, а мне удалось взять гуся и казарку.

– Надо еще проверить, свежие ли они, – не унимался Шолохов, – а то, чего доброго, вы просто подобрали наших подранков.

Лишь после того, как авторитетный эксперт, Анна Антоновна, подтвердила, что наши гуси свежие и притом отменной упитанности, на злополучной доске появилась иная запись: «Учитывая, что в результате общественного воздействия М.П. Шолохова и П.П. Гавриленко несколько улучшили свою стрельбу и стали не так позорно мазать по гусям, снять их с черной доски».

Шутки шутками, а какое облегчение почувствовали мы, читая эти, сверкающие шолоховским юмором слова о восстановлении нашего доброго охотничьего имени. Редко что из забавного, смешного, случившегося с кем-либо из членов нашего небольшого коллектива могло пройти незамеченным мимо наблюдательного глаза писателя. А если ничего забавного не происходило, то он, бывало, выдумывал какую-нибудь смешную историю и разыгрывал над одним из нас веселую, безобидную шутку. Из многих приведу одну, хорошо запомнившуюся мне.

…Под вечер мы возвращались с охоты в совхоз. Впереди, вдоль дороги, брела отара овец. Вспугнутый овцами заяц перебегал нам дорогу. Заметив, что я целюсь, Шолохов вскрикнул: «Не стреляйте, это какой-то больной, захудалый зайчишка!» И хотя убитый заяц оказался крупным, хорошо вылинявшим и, судя по весу, упитанный, Шолохов всю дорогу подтрунивал надо мной:

– До чего неразборчивы стали некоторые пожилые и почтенные охотники – стреляют полуживых зайцев!

Агроном совхоза Иван Михайлович, ехавший с нами, напротив, поддерживая меня, восхищался моим трофеем: «Прекрасный заяц! Такие крупные редко встречаются». Я отмалчивался. Шутки на эту тему продолжались весь вечер, до самого сна. Велико было мое удивление, когда ранним утром, выйдя в сени, я увидел, что к хвосту русака привязан листик бумаги, на котором крупными печатными буквами выведено: «Не убивайте меня! Я старый больной заяц… Через два дня я все равно подохну…»

Когда Михаил Александрович сочинил эту слезную грамоту и прикрепил ее к заячьему хвосту? – непонятно. Спать он лег раньше меня, утром встал позже, спали мы рядом, и я не слыхал, чтобы он ночью выходил.

Я молча отвязал листик с шолоховской надписью, спрятал его в карман и старался не показать виду, что меня задело за живое. В разговорах до самого обеда о зайце никто не упоминал.

Когда на стол подали умело приготовленного жареного зайца, нашпигованного салом и чесноком, все, в том числе и Михаил Александрович, ели его с видимым удовольствием. А хозяин дома Иван Михайлович искренне расхваливал жаркое. Писатель молчал, изредка с лукавинкой поглядывая на меня, продолжая заниматься жарким.

– Михаил Александрович! – начал я. – Трудно понять, почему так неразборчивы стали некоторые почтенные охотники: каких-то подозрительных зайцев они едят с таким аппетитом, как будто это первейший деликатес.

Шолохов сделал притворно-сердитое лицо, не отрываясь от зайчатины, а через минуту, окинув всех веселым взглядом, громко рассмеялся:

– Да! Действительно, заяц – прелесть.

Давно произошла эта история, но она не стирается в моей памяти, как и многие другие случаи проявления шолоховского юмора. Что же касается «заячьего автографа», то листик бумаги с ним и веревочку, которой он был привязан к зайцу, я храню так же бережно, как и другие автографы Шолохова.