Петр Игнатов - Записки партизана

У штурвала переднего катера стоит Бережной: его рулевой убит. Оба катера сидят очень низко, в пробитые борта хлещет вода, но механики выжимают все, что можно, из своих моторов, и катера несутся к мосту, оставляя за собой белую пену. Вокруг них подымаются и спадают фонтаны разрывов…

Первым достиг подводного моста немецкий транспорт. Он наваливается на него своей темной громадой. Раздается взрыв: это рвутся мины, заложенные на транспорте Бережным. И почти одновременно, справа и слева от транспорта, в мост врезаются наши катера.

Три взрыва сливаются в один. Он разрывает на части мост, разбрасывая в стороны деревянные части понтонов и сталкивая в воду тяжелые бронированные плиты. Лучи прожектора скользят по волнующейся поверхности воды. Стреляют береговые батареи…

На рассвете девятого октября немцам был нанесен решающий удар: прорван последний рубеж, прикрывающий подступы к узкой полосе косы Чушка, и наши войска выходят к берегам Керченского пролива.

Немцы мечутся на песчаной косе. Обезумевшие от ужаса, они бросаются в море, цепляются за обломки барж…

Одиннадцатого октября мы вышли на оконечность косы Чушка.

Рядом со мной стояли Славин, Кирилл Степанович и десяток его бойцов.

Впереди, на западе, смутно виднелся берег Крыма, еще занятого немцами. А здесь, на песчаной отмели, лежали немецкие трупы — на последнем метре таманской земли.

— Смотри, — негромко проговорил Славин, — как судорожно сжаты пальцы у этого немца. Он захватил горсть нашей земли и, кажется, хочет унести ее на тот свет.

Рядом лежал еще один немец — головой в воде, нога поджата, руки раскинуты. Пуля настигла его в момент панического бегства. И он так и замер на песке в позе трусливого бандита и вора, бегущего от карающей руки разгневанного советского народа.

Есть у меня фотография, сделанная в день возвращения отряда в Краснодар.

Фотокорреспондент снял меня и Елену Ивановну около нашего опустевшего дома. Мы стоим в полном партизанском облачении — в кожанках и высоких сапогах, с автоматами, полевыми сумками, биноклями.

Каждый раз, когда я смотрю на эту фотографию, у меня невольно холодеет сердце: вспоминаю, как мы долго не решались в тот день подняться по каменным ступенькам на террасу, войти в пустые, разграбленные гитлеровцами комнаты…

Я смотрел в окно, боясь встретиться взглядом с Еленой Ивановной. А она молча обходила комнаты, рассматривала случайно уцелевшие вещи. Вот полочка, висевшая в комнате Гени, вот рамка с разбитым стеклом — в ней акварель Евгения, изображающая кубанскую станицу…

Елена Ивановна села на табуретку, разрыдалась. Ничего, пусть поплачет, это хорошо. Растаял наконец лед внутри, пришли облегчающие слезы…

Да, наш дом был пуст… Вот когда мы остались одни со своим горем!

Так думалось нам в первые дни возвращения. И это было очень страшно и очень горько. Но скоро мы с Еленой Ивановной поняли — а это самое важное и дорогое! — что мы не одни.

Нет, мы не одни! С нами весь наш народ — добрый, душевный советский народ. И наше горе — его горе. Десятки, сотни, нет, тысячи людей протянули нам руку братской помощи и дружбы, обратились к нам со словами любви и сочувствия. И это вернуло нас к жизни.

Помню, с невольным душевным смятением думал я о том, как мы скажем Маше о гибели Евгения. До нее доходили слухи, что Евгений тяжело ранен, но о смерти его она ничего не знала. Щадя жену, я решил сам рассказать обо всем Маше. Но Елена Ивановна в свою очередь считала, что это ее дело, и пока я раздумывал, как лучше подготовить Машу к страшному известию, она отправилась к Маше и все ей рассказала. Общее горе еще сильнее сблизило нас. Маша часто бывала у нас с дочкой, которая внесла много света и радости в нашу осиротевшую семью.

Нашлась старшая дочь Валентина — Эмма, она уже вышла замуж за инженера-механика, они живут в Куйбышеве с сыном Костей и дочерью Леной — нашими правнуками.

Побывал я на двадцать четвертом километре — там, где погибли наши сыновья.

Так же, как и в ту памятную октябрьскую ночь, стояли здесь тополя вдоль полотна дороги, ветер шумел в их вершинах, перекликались птицы в кустах.

Место взрыва я нашел легко: на земле, уже густо одетой травой, лежали обгорелые доски, исковерканные железные листы и рамы. Но могилу сыновей я долго не мог найти. Бродил я в густом кустарнике, продирался через заросли колючего терна, снова возвращался к месту взрыва — все напрасно.