Борис Поршнев: Мелье

Кстати сказать, эта брошюра, как и некоторые статьи, появилась в ответ на один из докладов, представленных в 1955 году советской делегацией на Х Международный конгресс исторических наук в Риме (Б.Поршнев, Жан Мелье и народные истоки его мировоззрения). На страницах французской газеты «Монд» тотчас некий А.Муссе поспешил выразить удивление по поводу «открытия заново русскими Жана Мелье»; по его словам, грубые аргументы Мелье «еще могли бы послужить для антирелигиозной пропаганды среди советских масс, но приходится сожалеть, что тамошние образованные умы думали обнаружить здесь творение, имеющее литературную Ценность, или образец французской ясности». Упомянутый Ж.Маршаль сокрушается по поводу того, что Мелье «снова входит в моду», что «вырисовывается тенденция сделать из него одного из отцов того социализма, который именуют утопическим… Бедный социализм!» Но, не смущаясь противоречием, Ж.Маршаль вопит, что революционные идеи Мелье — это же «полнейший анархизм», «разгар утопии», куда там, Мелье — «большевик задолго до появления этого слова», а его призывы к народам земли могли бы явиться «предисловием к „Манифесту“ Карла Маркса».

Все это переодевание — для того, чтобы увести Мелье со сцены XVIII века, вытолкать его за кулисы. Он, видите ли, просто случайно ввалился или его на смех втянули в ход изысканного спектакля. Господа его выпотрошили, посмеялись и вышвырнули. У Маршаля это звучит так: «И вот какое открывается зрелище: литераторы завладели его писаниями, поперечеркивали их, понаделали выжимки, повыбрали мысли; их держали под домашним арестом в строго ограниченном числе экземпляров, за которые драли изрядную цену, и эти страницы, призванные взбунтовать мир, распространялись среди привилегированных — будь то по привилегии богатства, рождения или ума — для их вящего развлечения».

Какая трагедия — до такой степени не понимать свое национальное прошлое!

Франция всегда любила своих Гаргантюа, своих сказочных великанов. Она до сих пор не признала своего несказочного великана Мелье. Одного из величайших сынов французского народа. Он отверженный. Остается отверженным до сих пор, когда его отнюдь не самые отважные духовные питомцы давно увенчаны бессмертием.

Легенда требует, чтобы в XVIII веке его не знали.

Что же делать с тобой, упрямая, злая, высокоученая легенда, будто Мелье не было, ибо признать допускаемую тобой малость его известности и влияния — это почти все равно, как если бы его и не было? Что делать с тобой, вещающей, что просветительство уже сложилось к тому времени, когда Мелье был полуоткрыт Вольтером и вновь с легкостью забыт? Что делать, чтобы вернуть Мелье из XIX и XX веков в XVIII? Что с тобой делать, всепобеждающая, безразличная ко всем фактам, ибо питаемая чем-то совсем другим, легенда? Либо сложить оружие, либо узнать, чем ты питаешься.

Сегодня Жан Мелье «закрыт» куда более замысловато, чем во времена подлости «общества святого Виктора». Современная зарубежная наука добросовестно вскопала вокруг него целые холмы знаний. Но он одинок, отторгнут: ни из чего не изошел, ни во что не влился, ни на кого не повлиял. Никем не услышанный крик в пустыне. Мелье — драгоценная находка для историков, но своего следа в истории не оставил. Иными словами, изучая Мелье, мы лучше понимаем прошлое, но если его и не было бы, прошлое осталось бы таким же.

Вот что это значит: если Мелье действительно был тем, чем он был, история Просвещения писалась прежде неверно. Советская наука шаг за шагом пишет Просвещение заново, как она во многом переписывает по-новому и Великую революцию 1789 года. Таково уж захватывающее призвание передовой исторической науки: Энгельс говорил, что предстоит переписать всю человеческую историю. Этого хватит надолго.

Чтобы переворачивать кое-какие огромные пласты этой земли, Жан Мелье неплохая точка опоры, если выражаться по-архимедовски.

Задавленный, угнетенный, но и исполненный потаенной жизненной силой, богатый здравым смыслом и крепким чувством, французский народ время от времени то тут, то там сокрушительно и буйно восставал. Стоит почитать, как описал Ромен Роллан в «Кола Брюньоне» эту черту, без которой, он чувствовал, немыслим и ложен портрет старой Франции: мятеж простонародья, слепой и мудрый, взрыв ярости, когда все идет к черту…

Это маленькое извержение вулкана в городке Кламси в XVII веке, было ли оно или не было на самом деле, напоминает десятки, сотни других подобных извержений лавы на карте Франции XVII и XVIII веков. Феодально-абсолютистская Франция, блестящая Франция, законодательница вкусов, мод и разума для всей Европы, предмет зависти для всех дворов и держав, была, оказывается, вулканической страной. Извержения бывали маленькие, большие, огромные. Историки мало интересовались ими, и о многих до сих пор еще никем не процитировано ни одно пылящееся на архивных полках чиновничье или военное донесение вышестоящим властям. Но все-таки удивленные и внимательные глаза историка уже увидели сейчас эту панораму огнедышащих кратеров, отмечающих «великий век» Франции, — взрывы отчаяния и надежды трудовой голытьбы то отдельных городов или сельских местностей, то целых провинций или громадных областей страны.