Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

Разговаривала с живыми Михаилом Даниловичам и Филиппам Григорьевичам, коллегами по школе, с которыми возвращалась с работы, и не верила, что уже свободна, что иду домой, что меня еще не несут. Но дома вновь приобретенные в загсе знакомые опять напоминали о себе. В моем воображении выразительно и четко возникла стандартная форма записи о смерти со всеми никому не нужными сведениями о покойнике, а перед глазами, вставали живые образы безвременно погибших граждан.

Вот гражданка Осатюк. Ей только 30 лет. От истощения вспыхнул туберкулез и подкосил молодую женщину. Но это же мои годы. Познала ли она радости в жизни или они ее только ждали впереди? Две войны и два голода, как их следствие, она уже знала. Глаза ее, молодые прекрасные глаза, блестят радостью жизни и преследуют меня. Представляю ее в гробу.

Затем себя вместо нее. Но я, возможно, еще увижу весну, а она… Представляю себе то, что так обидно и больно себе. Представить, — ее преждевременную смерть — и стараюсь прогнать прочь эти видения, отвожу глаза к окну. Там, за окном, в саду, свежие снежные ковры, в воздухе кружат веселые снежинки…

А вот Мусатова Домна Федоровна. Этой 86 лет. Полное, кроткое, симпатичное лицо смотрит на меня с милой старческой улыбкой, а хитрый прищур глаз как бы говорит:

«Я, пожалуй, еще бы пожила, но видите, что творится…»

Лицо Кирилла Ефремовича Костюка мне незнакомо: умер в октябре, жена сдала паспорт в полицию и сегодня получила у маня свидетельство о смерти, так называемую метрику, которая нужна как документ. Этот умер сорока пяти лет. Почему-то он представляется мне сильным, красивым мужчиной.

Крепко сжав губы, чтобы не разрыдаться, жена его молча сидела возле меня в ожидании документа.

Оформляя запись о смерти, невольно наблюдала за ней.

Вручая ей документ, почему-то почувствовала себя как бы виноватой парад ней за эту написанную моей рукой бумажку. А она, приняв свидетельство о смерти, прошептала:

— Забыть его не могу…

Почему-то была уверена, что она, как и ее покойный муж, — врач. Опросила, есть ли у нее дети.

— Сын где-то у наших… Сказав, ушла решительно, быстро.

Особенно рвут сердце дети. Родятся либо мертвые, либо, прожив несколько часов, умирают. Тогда мать получает сразу две метрики, ибо в страшную годину донашивала она ребенка!

Вот Рора Иван, Шевелев Петрик, Гусь Вова, Петренко Гриць, Бондаренко Надия…

Мать дает справку о рождении и вместе с нею справку о смерти. При этом она говорит:

— Назовите как хотите, не все ли равно…

Или:

— Назовите Верой, потому что хотела, чтобы была Вера… Да и муж, уходя на фронт, просил так назвать…

Когда спросила Александра Михайловича, что писать в подпункте «вероисповедание», он хмуро ответил:

— Согласно приказу немцев, надо писать «православный». Так и пишите. Мертвые протестовать не будут…

Три дня тому назад на первой полосе газеты появилась большая статья «Неисчерпаемые рабочие резервы прекрасной Германии», а на другой день на стенах домов, на заборах и специально для этого сооруженных щитах появилось объявление о наборе мужской рабочей силы для работы в Германии. Для добровольного отъезда в «прекрасную Германию» «приглашались» мужчины в возрасте 18–45 лет, которые принимали участие в работах по восстановлению мостов на Днепре не меньше месяца.

Это надуманное условие — не что иное, как приманка. А отсюда — прямой вывод, что будут брать насильно.

Начиная с позавчерашнего номера газета продолжает печатать на первой полосе обращения к киевлянам, приглашая их добровольно помочь немцам быстрее довести войну до победного конца, а значит, скорейшей нашей гибели. За это они в награду обещают для начала буханку хлеба, круг колбасы и кое-что горячее в пути, а на месте — райские условия жизни.

Дураков и добровольных изменников нашлось не много, но они уже уехали первым эшелоном, и газета зудит об этом изо дня в день. Сегодня эти плакаты-приглашения появились и у нас, на Куреневке, на заборах. Утром мама сорвала один такой, еще совсем свеженький, смыла мокрой тряпкой его следы на заборе, втащила в дом.

— Прочитайте, — говорит взволнованно, — опять что-то такое, как про Бабий Яр.

Когда мы, напуганные, еще не одетые, бросились с постелей к большому квадратному плакату с чужим запахом и молча прочли его одними глазами, а затем уже и ей вслух, она, побледнев, высказала то, о чем и мы подумали:

— После мужиков за баб возьмутся.