Антон Бринский - По ту сторону фронта

Подплывая к берегу, Лев Иосифович неловко повернулся на своем самодельном плотике и плюхнулся в воду. Даже вскрикнул, чтобы правдоподобнее было. Недолго барахтался на мелком месте, но встал и вышел на берег безоружным: пистолет и гранаты, с которыми он не расставался все это время, остались на дне.

Враги окружили его — дула автоматов глядят прямо в лицо, четыре гитлеровца схватили за руки.

— Партизан, — сказал офицер, и это было не вопросом, а утверждением. Громадный, бородатый — такими именно и представляли себе немцы партизан.

— Солдат, — ответил Магомет.

— Партизан, — раздраженно повторил офицер и приказал обыскать пленника.

Ничего не нашли, но офицер снова повторил: «Партизан» — и приказал связать ему руки.

Лев Иосифович не сопротивлялся, но один из солдат, должно быть шлёнский немец [4] «Шлёнскими немцами» называли немцев из Силезии, которые обычно хорошо говорили по-польски. , ругаясь по-польски, замахнулся было на него.

— Нельзя! — сказал Магомет тоже по-польски и так посмотрел на шлёнца, что у того невольно опустилась рука.

Привели пленника в Лельчицы — в тюрьму, и чуть ли не весь обслуживающий персонал этого учреждения сбежался смотреть на него — таким он показался необыкновенным и страшным. Показывали пальцами: «Партизан!» И тот же самый шлёнский немец, который не осмелился ударить Магомета, успокаивал публику:

— Зольдат.

Поместили Льва Иосифовича в одиночку. Ее словно нарочно не мыли, но на полу была не грязь, а кровь, и на стенах в скудном свете, проникавшем из маленького, забранного решеткой окна, можно было рассмотреть надписи, часть которых тоже была написана кровью.

«Умираю от зверств гитлеровцев, — читал Магомет одну из них, — за славу и независимость родины». В другой говорилось: «Комсомолец — не предатель. Мы отдали жизнь за коммунизм». Третья предупреждала: «Передайте товарищам, что нас выдал…» — а дальше было стерто.

Писали украинцы и русские, белорусы и поляки, каждый на своем языке. Сколько перебывало тут! И Льву Иосифовичу невольно подумалось, что людей, прошедших в разное время через эту камеру, различных и по национальности, и по возрасту, и по месту, занимаемому ими в жизни, объединяет не только камера, но общность взглядов, общность целей, общность борьбы. Очевидно, их уже нет — замучены или расстреляны. Может быть, и ему самому предстоит такая же участь, но ведь за каждого убитого здесь, там, за стенами тюрьмы, встают десятки и сотни товарищей. Недаром и не моют этот пол и эти стены. Не успевают? Нет, нарочно сохраняют следы пыток и смертей, чтобы запугать многочисленных борцов против фашизма, чтобы сломить их волю к борьбе.

Лев Иосифович понимал, что положение у него почти безнадежное: не зря же посадили в эту одиночку. Но предсмертные надписи предшественников не лишили его твердости, скорее даже наоборот — словно руку протянули ему неведомые собратья по борьбе. И когда на другой день голодного, продрогшего в сырой камере привели его на допрос, он держался уверенно и спокойно. Легенда, сочиненная им, будто бы он солдат-приписник, попавший в окружение и пробирающийся домой, оказалась достаточно убедительной. Четверо суток следователь проверял и сличал его показания, справлялся по каким-то документам, задавал неожиданные вопросы, способные сбить с толку растерявшегося человека, и, очевидно, убедившись в конце концов, что все, рассказанное Магометом, правда, сказал:

— Гут… А работать ты будешь?

— Если будете кормить, так и работать буду, — ответил Магомет.

Это понравилось: ведь поработители и хотели добиться, чтобы народ работал на них, как рабочий скот, только за то, что его кормят.

Магомета перевели в общую камеру, где сидели самые разношерстные люди; наряду с политически неблагонадежными, вроде Магомета, было там даже двое каких-то полицейских, провинившихся чем-то перед своим начальством.

Режим был строгий: никого никуда не выводили из камеры. Магомет ломал голову над тем, как бы убежать, и выискивал товарищей для побега. Надежным ему показался матрос Васька. Неунывающий человек, плясун и песенник, он пользовался общей симпатией; даже тюремные надзиратели относились к нему снисходительно и в качестве исключения разрешали ему иногда под конвоем дойти до наружной уборной. Магомет подружился с ним, но заговорить о побеге не мог: как бы не услышали.

Так прошло десять суток. На одиннадцатый день тюремщики предупредили, что завтра многих из этой камеры отправят в Житомир. А заключенные уже знали, что на самом деле никого не возят из Лельчиц в Житомир: партию обреченных под сильным конвоем выводят за пределы местечка, на песчаный пустырь, и там расстреливают. Третьего дня в этих песках расстреляли полтораста цыган, будто бы увезенных в Житомир.