Владимир Прибытков - Рублев

Скорее уж эта приставка к имени обозначает принадлежность Рублева к радонежцам, жителям небольшого городка, в 1328 году отданного Иваном Калитой в княжение своему младшему сыну Андрею.

Но если даже Рублев не радонежец, то пскович с еще меньшим основанием.

Зачем родителям псковского юноши отдавать его в «науку» за тридевять земель к каким-то москвичам, если в самом Пскове сколько угодно монастырей и художников, а на крайний случай рукой подать до Новгорода?!

Версию о псковском происхождении Рублева надо оставить.

Зато версия о происхождении Рублева из Радонежа или из другого городка близ Москвы (может быть, и из Москвы!) весьма правдоподобна.

Тут сразу находит себе объяснение учеба Рублева не где-нибудь, а как раз в монастыре Троицы. Ближе к Радонежу, правда, монастырь в Хотькове, но это монастырь не столь знаменитый, и он не имел, насколько известно, своих живописцев.

Ясно, что обучаться искусству иконного письма Андрея туда не отдали бы — там не у кого учиться.

Немаловажно и другое. Поступить в любой монастырь того времени не просто. Большинство монастырей требует «вклад», то есть принимает в братию лишь состоятельных людей, а в Свято-Троицкой обители еще придерживаются строгих правил, установленных Сергием: принимают в иноки, не делая различия бедным и богатым.

Но кто же растит Андрея Рублева, кто же решает его судьбу?

Почему нигде нет никаких следов, позволяющих разыскать его родителей или близких?

Мы попытаемся увидеть истину в самом отсутствии точных данных.

Судьба родителей мальчика, рожденного в самом начале восьмидесятых годов где-то вблизи Москвы, скорее всего была трагичной.

В битве с Мамаем и при нашествии Тохтамыша сотни тысяч московских семей потеряли кормильцев или погибли целиком.

Так мог оказаться сиротой еще в младенчестве и Андрей Рублев.

Он сам ничего не знал о своих настоящих родителях, ничего не мог сказать о них современникам, и те ничего не передали нам.

Возникает сомнение — откуда прозвище «Рублев»?

Может быть, конечно, это подлинная, каким-то образом ставшая известной фамилия живописца, может быть, это только фамилия его воспитателей.

В пользу последнего предположения свидетельствует «Сказание об иконописцах», то самое, где Рублев единственный раз назван «Радонежским».

Там сказано: «…Андрей Радонежский, прозванный Рублевым». Прозванный!

Не из рода некоих Рублевых, а прозванный так из каких-то соображений! Носящий эту фамилию независимо от прочих Рублевых!

Правда, «Сказание об иконописцах» относится к XVII веку. Но столь же бесспорно, что автор его имел под рукой какие-то документы, знал слухи и предания, утраченные нашим, XX веком.

Как бы ни смотреть, однако, на фамилию Рублева, ясно еще одно: он выходец из народа.

В Московском княжестве и окружающих Москву землях родовитых людей с такой фамилией мы не находим.

В торговом Пскове боярин Рублев существовать, конечно, мог. На то это и был меркантильный город, где сановитые люди прежде всего и крепче всего были связаны с куплей-продажей и меной и где это неминуемо отзывалось даже на их прозвищах.

Но для Москвы фамилия Рублев — плебейская фамилия.

В этом убеждает еще и то, что составители «житий» Сергия Радонежского и Никона, называя «выдающихся» сподвижников обоих игуменов, старательно подчеркивают «благородство» или «мирское богатство» тех, кто обладал подобными «достоинствами».

Немало говорится в житиях о бывшем ростовском вельможе дьяконе Онисиме, о знатном киевлянине Стефане Махрищском, о галичском дворянине Иакове Железнобровском!

Епифаний Премудрый не упускает случая написать и про «карьеру» «преподобного» Кирилла, в миру — Косьмы, дослужившегося у боярина Тимофея Васильевича Вельяминова до чина «дворецкого»! Все-таки был близок к сильным мира сего!

Об Андрее же Рублеве ничего похожего не написано ни Епифанием, ни кем-либо еще. Да и что напишешь о плебее без роду и племени, хотя он и прославлен как художник?

Плебей. Сирота, воспитанный в чужой семье, на чужом хлебе!

Вот он идет, пятнадцатилетний, по пыльной дороге из Радонежа к монастырю Святой Троицы.

На нем ради нынешнего дня чистая холщовая рубаха и новые лапти.

В руке — узелок с хлебом и кое-какой одежонкой.

Ему и радостно, и жутковато, и тоскливо.

Радостно потому, что прежняя жизнь была горькой, обидной, но теперь с ней покончено.

Жутковато потому, что он решился на смелый шаг, а не знает еще, какой будет новая жизнь.