Говард Лавкрафт - Кое-какие заметки о ничтожестве

Кое-какие заметки о ничтожестве

Г.Ф. Лавкрафт, 1933 год

Из сборника "Beyond the Wall of Sleep", Arkham House, 1943

Для меня главная сложность при сочинении автобиографии - это найти, о чем же все-таки написать. Мое существование всегда было тихим, ровным и ничем не примечательным; на бумаге оно в лучшем случае должно смотреться прискорбно пресным и унылым.

Я родился в Провиденсе, Р.А. (где, за вычетом двух незначительных перерывов, с тех пор и жил), 20 августа 1890 года; происходя от старого род-айлендского рода со стороны матери, а по отцовской линии - от девонширцев, с 1827 года проживавших в штате Нью-Йорк.

Интересы, что привели меня к литературе о необычном, сложились очень рано - сколько я себя помню, меня всегда очаровывали странные идеи и истории, древние предметы и пейзажи. Ничто и никогда, похоже, не пленяло меня сильнее, чем мысль о каком-нибудь причудливом нарушении скучных законов Природы или о чудовищном вторжении в знакомый нам мир чего-то неведомого, явившегося из бескрайних бездн пространства.

Когда мне было года три, я жадно вслушивался в обычные детские сказки о феях и волшебниках, и "Сказки" братьев Гримм стали одной из первых книг, что я прочел - в возрасте четырех лет. Когда мне было пять, меня пленили сказки "Тысяча и одной ночи", и я часами изображал араба, называя себя "Абдулом Альхазредом" - некий добрый старец посоветовал мне это как типично сарацинское имя. Правда, лишь много лет спустя я додумался отправить Абдула в восьмой век и приписать ему ужасный и запретный Некрономикон!

Но не только книги и легенды владели моей фантазией. Крутые, тихие улицы родного города, чьи колониальные дверные проемы под веерообразными окошками, мелко-застекленные оконца и изящные георгианские колокольни доныне полны живым очарованием восемнадцатое века, таили в себе волшебство, тогда - да и сейчас почти неизъяснимое. Особенно мучительно волновали меня закаты над морем городских крыш, расстилающимся под склонами высокого холма. Не успел я оглянуться, как восемнадцатый век поработил меня - даже сильнее и надежнее, чем героя "Площади Беркли"; так что я привык коротать время на чердаке, корпея над книгами с длинным S, изгнанными из библиотеки на нижнем этаже, и бессознательно усваивая стиль Поупа и д-ра Джонсона как естественный способ выражения. Эту поглощенность вдвойне усугубляло мое скверное здоровье, из-за которого мои визиты в школу были редкими и нерегулярными. В результате мне стало неуловимо неуютно в современности, а время я в итоге начал воспринимать, как нечто мистическое и зловещее, таящее в себе великое множество непредсказуемых чудес.

Природа столь же остро волновала мое чувство фантастического. Наш дом стоял неподалеку от того, что в то время было краем городской застройки, так что я был не менее привычен к всхолмленным полям, каменным стенам, гигантским вязам, приземистым фермерским домам и темным лесам деревенской Новой Англии, чем к старинным городским видам. Этот меланхоличный, девственный пейзаж, казалось, был наполнен неким громадным, но невнятным смыслом, а над некоторыми темными лесистыми ложбинами близ реки Сиконк словно бы витала аура странности, не лишенной смутного ужаса. Они являлись мне в снах - особенно в кошмарах, включавших черных, крылатых, гибких как резина существ, которых я окрестил "полуночниками" [night-gaunts].

Когда мне было шесть, популярные детские издания познакомили меня с мифологией Греции и Рима, и я был глубоко ею впечатлен. Я бросил быть арабом и стал римлянином - кстати, восприняв древний Рим со странным чувством близости и узнавания, лишь немногим более слабым, чем похожее чувство к восемнадцатому столетию. В каком-то смысле, два этих чувства были единым целым; ибо, разыскивая творения классиков, из которой были взяты те детские рассказики, я по большей части находил их в переводах конца семнадцатого или восемнадцатого века. Толчок, полученный воображением, был- колоссален, и какое-то время я действительно верил, что краем глаза вижу фавнов и дриад в определенных почтенных рощах. Я завел привычку строить алтари и приносить жертвы Пану, Диане, Аполлону и Минерве.

Примерно в том же возрасте таинственные иллюстрации Густава Доре - увиденные в -Данте, Мильтоне и "Древнем мореходе" - мощно поразили мое воображение. Впервые я попытался взяться за перо - самой ранней вещью, что я могу припомнить, был рассказ о жуткой пещере, сотворенный в возрасте семи лет и названный "Благородный соглядатай". Он не сохранился, хотя я все еще владею двумя уморительно младенческими рассказиками, датированными следующим годом - "Таинственный корабль" и "Загадка могилы", чьи заголовки достаточно наглядно показывают направление моих интересов.