Алексей Крученых: 15 лет русского футуризма

А рядом выползала свора адамов с пробором — Гумилев, С. Маковский, С. Городецкий, Пяст, попробовавшая прицепить вывеску акмеизма и аполлонизма на потускневшие песни о тульских самоварах и игрушечных львах, а потом начала кружиться пестрым хороводом вокруг утвердившихся футуристов…

Сегодня мы выплевываем навязшее на наших зубах прошлое, заявляя:

1) Все футуристы объединены только нашей группой.

2) Мы отбросили наши случайные клички эго и кубо и объединились в единую литературную компанию футуристов:

Давид Бурлюк, Алексей Крученых, Бенедикт Лившиц, Владимир Маяковский, Игорь Северянин, Виктор Хлебников.

Как и встарь [мы (окутанные) в облаках] стоим на глыбе слова МЫ.

Минул год со дня выпуска первых книг футуристов «Пощечина общественному вкусу», «Громокипящий кубок», «Садок судей» и II и др.

Семь папаш добивались чести быть для нас обезьяной Дарвина [Старый Гомер]. Ловкие старички продевают скозь наши пути нити старых имен: Уитмана, Даниила Заточника, А. Блока и Мельшина. К. Чуковский развозил но всем городам [возил на рыдване но городам и весям России] имена Бурдюков, Крученых, Хлебникова [наши имена]. Ф. Губосал и Василий Брюсов выдвигали, как щит для [пользовались для своего] своего облысевшего творчества [как посохом беднягой Игорем… ном].

Но на этом не остановились. Толпа молодых людей без определенных занятий создает разные эго футуризмы «Мезонины Поэзии» и проч. [созерцали нас из-за угла и перед зеркалом растерянности повторяли наши лица].

А рядом выползала новая свора [толпа] метров адамов с [наглым] пробором, попробовавшие прицепить вывеску [и се! спешный плотничий труд] акмеизма и аполлонизма на потускневшие песни о тульских самоварах и игрушечных львах [и Аполлон, выросший из Ивана, был перекован в петербургского адама под потускневшей…] песней, а потом начала кружиться пестрым хороводом [рой мошек] вокруг утвердившегося футуризма [адамов… беззастенчивыми кружевами лжи сшил нам кружевные штаны и кружевную рубашку. Пора цыкнуть на них]. По если наши имена вызывают зависть [пушечные выстрелы современной печати] этих Дуровых [ослиноголовых простынь] литературы, то пусть духовная чернь [читающая Дни, Речи] не забудет, что мы живы [и наше живио обращено к себе самим]. (Ты, вселенная…) . . . . . . . . . . . . . . .

Сегодня мы окончательно порываем с прошлым [заявляя: только мы утес времени. Прошлое бьется у наших подножий].

Сегодня мы выплевываем навязшее на наших зубах прошлое.

Перевертень… Казалась бы, шутка, забава Помяловских семипаристов:

«Я иду с мечем судия».

Читайте справа налево, или слева направо — получается одно и то же. Никакой черной магии, одна ловкость рук. Такое вот, примерно, отношение к перевертню было, пока не появился огромные Хлебников. Он подкрался к перевертню мягкой поступью «Пумы» и поймал мышку перевертня — и сделал из него большое и настоящее.

150 строк — перевертней — поэма «Разин». Перевертень — прежде игра детей — стал игрой гигантов. И даже не игрой, а серьезным делом. Поэма Хлебникова — единственная в литературе большая вещь, построенная на приеме перевертня.

Справа налево и слева направо гремит огромный бунт Степана Разипа:

Этот прием дает максимум звуковой насыщенности, поэма — сплошная рифма: все время одна половина строки является обратной рифмой другой половины (стык).

Как хорошо заметил Артем Веселый:

— «Хлебников — зеркало звука».

Эта лучшая характеристика перевертня.

Мы приводим отрывок из поэмы.

Эту вещь не читать даже, а, пожалуй, петь, ибо напев волжской вольницы вложен в каждый ее стих. В каждой букве сидит нота громкая и грозная: рык, рев, заря.

И чем дальше, тем шире.

Пусть в конце —

Меч умер.

Председатель земного шара поднимает знамя Лобачевского. Меч — приспешник бунтов дикого прошлого. Точная наука — сподвижница революций современья.