Айно Куусинен: Господь низвергает своих ангелов (воспоминания 1919–1965)

У нас была и летняя дача в Серебряном Бору, на запад от Москвы. Дом стоял в еловом лесу, в нём хорошо отдыхалось после городского шума. Отто, правда, не любил уезжать далеко от своего кабинета и на дачу ездил нехотя, но для меня она много значила.

Приехав в Москву, я скоро поняла, как безрадостна и тяжела стала жизнь народа после большевистской революции. Между уровнем жизни советской элиты и рабочего класса была пропасть, заставившая меня утратить веру в преимущества бесклассового общества.

Что же это была за советская элита, как её называли рабочие? Взять, например, нашу семью. Ежегодно мы получали от бесклассового общества новую машину, разумеется, бесплатно; мы имели квартиру, дачу, шофёра, домашнюю прислугу — тоже совершенно бесплатно. Наша экономка, Александра Прохоровна Сельдякова, не умевшая ни читать, ни писать, служила до революции кухаркой в богатых русских семьях. Когда она шла для нас за продуктами, деньги ей были не нужны: у неё было три книжечки, одна предъявлялась в государственном молочном магазине, где она «покупала» молоко, масло, яйца и сыр, другая — в государственном мясном, третья — в рыбном.

Обычная домашняя хозяйка могла купить очень мало. Все продукты были по карточкам, в ограниченной продаже. Можно было купить только 100 и лишь изредка 200 граммов масла, выстояв огромную очередь. Высокопоставленные чиновники, у которых были продуктовые книжечки, могли покупать без ограничений и всё что угодно. Ранним утром перед продуктовыми магазинами выстраивались длинные очереди, и милиционер следил за порядком. Когда из магазина выходил покупатель с двумя маленькими свёртками, милиционер впускал внутрь одного человека. А наша кухарка проходила без очереди. Она предъявляла милиционеру наши книжечки, тот кричал: «Пропустите, дайте дорогу!» Когда она выходила из магазина с тяжёлыми сумками, женщины в очереди поднимали шум. Наша экономка не вполне сознавала всю волшебную силу продовольственных книжечек. Она верила, что мы оплачиваем «покупки», в конце месяца в книжечках появлялась печать и штамп «оплачено». В действительности же мы никогда не платили ни копейки. У других чиновников Коминтерна, более низкого ранга, тоже были продовольственные книжечки, по которым они без ограничений могли покупать в государственных магазинах продукты, но свои покупки они должны были оплачивать. А за нас платило бесклассовое общество.

Но не всё золото, что блестит. У нас был шофёр по фамилии Рациевский. Во время езды он без умолку говорил. Заставить его замолчать было невозможно. Он вертел головой, на дорогу не смотрел и к тому же ездил с сумасшедшей скоростью. Отто сидел в машине, не дыша. Говорил: «Этот нас угробит», но жаловаться не хотел.

Как-то раз я ехала с шофёром одна. Он обернулся ко мне и очень серьёзно спросил, не могу ли я ему помочь. Я поинтересовалась, в чём дело.

— Да вот, товарищ Куусинен, написал я пьесу для театра. Может, прочтёте и скажете своё мнение? И ещё я попросил бы вас рекомендовать пьесу комиссии по драматургии.

— С удовольствием, — ответила я.

Он вынул из-под сиденья рукопись и протянул мне через плечо. Около двухсот скрученных в поросячье ухо страниц карандашного текста. Дома я сразу принялась читать. Вскоре пришёл Отто. Я как раз хохотала над очередным бездарным восхвалением Сталина. Отто спросил, что я читаю. Я рассказала.

— Но это страшная дрянь, невозможно читать без смеха, — сказала я.

— И что ты собираешься делать? — спросил Отто.

— Напишу в комиссию, что не стоит утруждать себя чтением этой дряни.

— Да что ты! — возмутился Отто. — Напиши, что талантливейшая пьеса, предложи напечатать десять тысяч экземпляров. Тогда её опубликуют хоть небольшим тиражом. Ну а что значит для такой страны одна бездарная книга! Зато Рациевский перейдёт из шофёров в ряды драматургов. И мы от него избавимся!

Я, правда, не смогла сделать, как предлагал Отто, но всё же передала пьесу Рациевского в комиссию. И предсказание Отто сбылось: мы лишились плохого шофёра, а Советский Союз приобрёл нового драматурга.

В первые годы своего правления Сталин ещё не боялся появляться на людях. Когда я в 1924 году начала работать в Коминтерне, он не раз бывал в Красном зале на совещаниях Политического секретариата и в лекционном зале Кремля на пленумах и исполкомах. Он внимательно слушал перевод речей иностранных коммунистов, делал короткие дельные замечания, свидетельствовавшие об острой наблюдательности. Он ни разу не повысил голоса, никогда не ехидничал и не говорил с вызовом, как позднее Хрущёв.