Татьяна Павлова - Закон свободы - Повесть о Джерарде Уинстэнли

— Правильно! Долой! Давай, Саймон Сойер, давай! — раздавалось со всех сторон. Кто-то напирал на Элизабет сзади и тяжело дышал в затылок. От духоты и криков ей почти сделалось дурно. Она прислонилась к дверному косяку и опять стала оглядывать зал, ища и не находя Джона в этой распаренной и разъяренной людской каше.

Саймон Сойер подождал, подобравшись, пока кутерьма немного уляжется, и снова начал, с враждебной напористостью выставив подбородок:

— Эверард здесь правильно сказал: Адам пахал, Ева пряла, а кто был господином? Довольно нам делиться на господ и слуг, перед богом равны все! Нет ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного! Где в Писании сказано, что один должен иметь тысячу фунтов в год, а другой ни одного? Что один должен быть лордом, а другой его рабом? Пусть дворяне работают сами, как и мы, чтобы добыть себе пропитание. Ибо, кто не трудится — да не ест! Пусть пасторы работают в поле или в мастерской шесть дней в неделю, а на седьмой проповедуют!

Новый взрыв ярости и энтузиазма потряс душную залу, люди закричали, затопали, застучали кружками. Истерически вскрикнула какая-то женщина. Тощий маленький человечек в бедной одежде появился у стойки, молитвенно сложил ручки и, как бы плача лицом, заговорил тонким голосом:

— Настали, настали последние времена! Час близок — Христос, ваш спаситель, грядет во славе своей и всем дарует свет и благодать — и овцам, и козлищам. Готовьтесь, братья, придет великое Тысячелетнее царство господа, все уподобятся королям и королевам, все возлюбят друг друга, все обнимутся, лорд и арендатор, хозяин и наемник, лев и агнец; все спасутся, кроме Змия огненного, Антихриста, который будет ввергнут во тьму и пучину навеки! Единственным лордом нашим станет господь.

— Это Полмер, Джон Полмер из «семьи любви», — негромко сказали сзади. — Фамилист.

— Голос Иисуса Христа, — продолжал меж тем проповедник, протягивая в зал молитвенно сложенные ручки, — сперва зазвучит в толпе простых людей, бедняков… Возлюбим друг друга! Это и будет воскресение наше. Нет нужды в человеческих законах, в книгах, нет нужды в посещениях храмов, в обрядах, в десятинах…

— А за такие речи и к судье повести можно! Был же декрет! — Толстый человек с красным сердитым лицом встал от близкого к стойке стола и обличительно вытянул палец: — Из речи вашей явствует, что вы принадлежите к зловредной и порицаемой секте — «семье любви»!

Тот, кого назвали Полмером, кротко взглянул на обличителя;

— А ты из какой семьи, брат? — спросил он.

Зал победно загудел, в углах загоготали, к толстому подбежал хозяин и что-то торопливо зашептал на ухо. Еще один человек, без руки, в армейском мундире, вышел вперед, потрясая над головой книгой.

— Вот книга, — сказал он, — которую вы так почитаете. Она состоит из двух частей: Ветхого и Нового Завета. Я должен сказать вам, что она больше не существует. Кому нужно это нищенское рубище, молочко для младенцев? Христос здесь, среди нас. Как Новый Завет отменил Ветхий, так и свет христов в сердцах наших отменит всякое написанное слово!

Однорукий еще потряс книгой, хотел что-то добавить, но у стойки уже вырос длинный, нескладный, обросший волосами субъект с темным больным лицом. Закатывая глаза, он закричал высоким кликушеским голосом:

— О, вы, жаждущие! Идите, берите и ешьте, идите, берите вино и молоко без денег и без платы!

— Уриель, — сказали сзади. — Сейчас начнется…

Длинный воздел руки, голос его поднялся еще выше, стал тоньше:

— Братья! Нет на нас греха! Нет проклятых и спасенных! Есть те, кому открылся свет, и те, кто пребывает во тьме. Дыхание господа в нас, сольемся же с ним снова, как капли в океане! Пойте, братья, пляшите, пейте вино, целуйте женщин — все дозволено, все свято в господе Иисусе! Воспоем ему хвалу и обнимемся, воспляшем и откроем сердца наши новому Сиону и царству его!

Он стал нелепо подскакивать, сотрясаясь всем телом.

— Вот, вот, вот оно, слово! Идет, идет господь затушить огонь геенский! Идет, идет кормилец! Вот, вот, вот он!..

Элизабет с ужасом увидела, что и в зале кое-кто задергался в такт его выкрикам, запричитал бессвязными словами, запрокинув голову к продымленным темным балкам. Пронзительный визг, словно нож, прорезал гул, какая-то женщина упала на пол, дергаясь в конвульсиях. В углу раздался истерический хохот. Люди, стоявшие в дверях, полезли вперед, вокруг упавшей началась невообразимая сумятица. Элизабет притиснуло к двери, затем с общим потоком разгоряченных тел внесло в залу, там стало свободнее, и тут она увидела Джона. А увидев, поняла, что дело плохо.