Татьяна Павлова - Закон свободы - Повесть о Джерарде Уинстэнли

Дела отца шли туго. Его земельная собственность едва превышала размеры усадьбы и огорода; два арендатора, служившие также в конюшне и в доме, в счет не шли. Семья жила на армейское жалованье, а его последнее время платили очень неаккуратно.

Ах, отец, отец… Один из ведущих полковников Армии, он прошел вместе с Кромвелем через Марстон-Мур и Нэсби, был ему другом и опорой, но не мог и не хотел выпрашивать себе чины и подачки. Элизабет вспомнила маленькую фигуру, бледное лицо с пушистыми светлыми усами, его всегдашнее молчание, и слезы набежали ей на глаза. Где он теперь? В Лондоне, в Виндзоре? Он любил ее больше других дочерей, она это знала. Она была похожа на покойную мать. Но после второй женитьбы — на особе мелочной, корыстной и вздорной — он мог выделить Элизабет более чем скромное приданое. А недавно, в последний краткий приезд в Кобэм, нашел ей наконец жениха.

Девушка невесело усмехнулась. Мистер Патрик Платтен, эсквайр, вдовец, был пастором в соседней деревне Уолтон. Он, конечно, безусловно порядочный человек. Это прямо-таки написано на его гладком с залысинами лбу и выбритых мясистых щеках; порядочностью веяло от его пасторского одеяния, даже, кажется, от больших ушей и редеющих седоватых волос. Но почему ей постоянно хотелось спорить с его размеренными правильными речами?

Элизабет подчинилась выбору отца без сопротивления, хотя особых чувств к мистеру Платтену не испытывала. Она угадывала даже, что и отцу новый избранник не очень-то по душе. Он был пресвитерианином, а отец, сам принадлежавший, как и Кромвель, к независимым — индепендентам, пресвитериан вообще недолюбливал. Они могут общаться с богом, повторял он, лишь с помощью кальвинистского катехизиса. Но отступать было поздно: слово дано, и Элизабет, смирившись перед судьбой, готовилась к лету стать женой этого человека.

Но где же Джон? Девушка уже с беспокойством всмотрелась в сумрак за окном. Дождик все сеял, лужи перед крыльцом уныло растекались. Тревога о мальчике жила в ней постоянно с тех пор, как она поняла всю безнадежную глупость его матери. За этого болезненного и смешного ребенка в отсутствие отца и Генри отвечала именно она, Элизабет. Сам Джон и все в доме это понимали, и если с мальчиком что-нибудь случалось, бежали всегда к ней.

Джону уже стукнуло четырнадцать. Сейчас он наверняка в таверне, на окраине села, и кто знает, чего он там наслушается! С некоторых пор там собирался странный и сомнительный люд. Элизабет их побаивалась. Какие ереси они проповедовали! Едва воздух свободы повеял над Англией, едва парламент прогнал епископов, многим показалось, что теперь можно все — верить и молиться, как хочешь, исполнять невиданные ритуалы, проповедовать что угодно. Были сикеры — ищущие бога, были уэйтеры — ожидающие его пришествия, были милленарии, которые молились об установлении Тысячелетнего царства Христа на земле, были баптисты и анабаптисты, беменисты и фамилисты, адамиты и антитринитарии…

Элизабет плохо разбиралась в их доктринах, но со слов жениха, пастора Платтена, а больше того — со слухов, которыми полнился дом, знала о них ужасные вещи: они отрицали святую Троицу и воскресение Христа; не верили в бога и дьявола и говорили, что все в мире произошло «само собой, по природе». Каким восторгом горели глаза Джона, когда он все это рассказывал! Мальчишки не пропускали ни одного из таких чудаков, они вихрем носились вокруг толпы, молчаливо внимавшей горячечным речам. В пуританской Англии, где театр, воскресные развлечения, праздники и обряды были запрещены и даже игры на лугу в воскресный день считались грехом и богохульством, проповедники стали главным развлечением и источником новостей. Таверна или базарная площадь, где они говорили перед толпой, заменила юнцам и церковь, и домашнюю гостиную, и танцевальную лужайку.

Элизабет смотрела на дорогу. Смеркалось. Порывы ветра то усиливали, то ослабляли шум дождя, оголенные ветви вязов метались, ударяясь друг о друга. Если зажечь свечу в комнате, за окном будет совсем темно. Но вот — наконец-то!

По темной дорожке, глядя вверх на окна и потому как бы нарочно ступая в самые глубокие лужи, шел большими прыгающими шагами худенький долговязый мальчик с нежным открытым лицом и улыбался. Дождя и ветра он не замечал. Тонкая шея беззащитно белела над застежкой плаща, шляпа съехала набок. Увидя сестру в окне, он замахал руками и принялся что-то кричать и объяснять ей жестами, не в силах дотерпеть до встречи. Элизабет просияла, зажгла свечу и пошла вниз.