Вольфганг Леонгард - Революция отвергает своих детей

В политическом отношении мы также обладали некоторыми особыми правами. На стенах: висели лозунги, отличавшиеся от стандартных советских лозунгов, как‑то: приветствия антифашистским борцам в Австрии и Германии или испанским интернациональным бригадам. Рядом с портретами Ленина и Сталина можно было видеть не членов Политбюро ВКП(б), а портреты Иоганна Копленига, Димитрова, Эрнста Тельмана и Вильгельма Пика.

В то время нас хорошо знали в Москве. Мы были лучше одеты, чем остальная молодежь, и когда вечером выходили гулять, то не раз слышали от прохожих: «смотри, это дети шуцбундовцев!». Мы переживали счастливое время — не зная по существу, как жилось в этот период остальной молодежи в Советском Союзе. Учителя и русский заведующий относились к нам исключительно доброжелательно. Когда мы выражали те или иные наши желания, мы могли быть уверенными, что в пределах возможного они будут удовлетворены.

У нас был также свой Совет, который мы сами выбирали; он обладал правом совещательного голоса по всем вопросам. Нашей единственной постоянной связью с внешним миром была «Библиотека иностранной литературы» в Столешниковом переулке, в 15 минутах ходьбы от нашего дома. Она помещалась в маленькой церкви, которая была закрыта с первых лет революции. Здесь имелись немецкие, английские, французские, испанские и итальянские книги. Почти каждый день я ходил с моими друзьями на несколько часов в читальный зал. Наряду с классической немецкой литературой там было также много новых книг: Томаса Манна, Генриха Манна, Франца Верфеля, Макса Брода, Стефана Цвейга, Якова Вассермана, Арнольда Цвейга, Лиона Фейхтвангера, Эмиля Людвига и, конечно, всех авторов–эмигрантов, симпатизирующих Советскому Союзу, — Фридриха Вольфа, Анны Зегер, Иоганна Р. Бехера, Эриха Вейнерта, Бодо Узе, Фрица Эрпенбека, Вилли Бределя.

Эта читальня сперва казалась нам раем, но скоро я узнал и ее теневые стороны. Когда я получил в руки книгу Травена, я с глубоким изумлением увидел, что целые абзацы закрашены особой тушью. Все попытки прочесть затушеванные места, — например, держа страницы против света, — оказывались напрасными. Затушевка была технически превосходной. Эта своеобразная форма цензуры применялась не только по отношению к книгам, но также к газетам и журналам. Цензypa распространялась также на книги членов германской коммунистической партии и сочувствующих ей авторов. В читальном зале, кроме советских газет имелись также «Красное знамя» (,,Rate Fahme») из Чехословакии, «Парижский листок» («Pariser Tageblatt») или «Новая международная сцена» («Die neue WeLtbuhne»). Даже в этих чрезвычайно дружественных к СССР изданиях, некоторые абзацы нельзя было прочесть, так как в них сообщалось о событиях, которые не отмечались в советской прессе.

Мы, старшие, уже тогда интересовались не только литературой, но и политикой. Это совсем не удивительно. Ведь в Советском Союзе вся жизнь сильнее пропитана политикой, чем в любой другой стране. Почти нет вопросов, которые бы ни рассматривались с точки зрения политики. Кампании, собрания и демонстрации сменяли друг друга.

В большинстве западных трудов, посвященных Советскому Союзу высказывается сожаление о людях, которые принуждены жить и условиях подобной политизации. В отношении большинства населения это, вероятно, справедливо, но не в отношении всех, потому что как раз среди молодых людей очень многие живо интересуются политическими проблемами.

Большинство из нас «старших» в детском доме — следовательно, 14—17–летние юноши — совсем не хотели ждать, пока теми или иными политическими вопросами займутся в школе или в комсомоле; мы уже в наше свободное время, занимались вопросами марксизма–ленинизма. Когда заканчивались наши школьные работы, мы набрасывались на политическую литературу — сочинения Маркса–Энгельса–Ленина–Сталина. Никто нас к этому не принуждал, никто не призывал нас к политическому образованию. Это было наше собственное стремление, наша собственная заинтересованность. Скоро вошло в привычку, что мы, «старшие», дискутировали о прочитанном во время наших прогулок по Москве.

О том, какие в это время начинали разыгрываться события в СССР, мы в нашем доме в Калашном переулке не имели никакого представления. Но в СССР трудно жить беззаботно; нет такого уголка, где можно спрятаться от невзгод жизни. Это относилось и к нам.

Когда меня поместили в детский дом №6, моя мать переселилась в маленькую каморку, ее нельзя было назвать комнатой. Она помещалась в одном старом доме вблизи Никитских ворот. Даже название «каморка» было слишком громким, так как в действительности это была часть прихожей, отделенная деревянной перегородкой. Но и за нее моей матери пришлось упорно бороться.