То, что произошло дальше, навсегда врезалось в мою память. Г-н Пруст вынул вторую руку из-под одеяла и, защипнув мое запястье, стал крутить кожу. Как бы мне ни хотелось, но я никогда не смогу забыть его крик:
— Ах, Селеста... ах, Селеста!
Это было хуже любых упреков и обвинений в предательстве обещаний не пользоваться его беспомощным положением для уколов.
И у меня тем больше причин для раскаяния, что в том его состоянии укол был уже бесполезен — раствор все равно не пошел в кровь.
Доктор Биз уехал, и почти сразу появился брат г-на Пруста. Я была так ошеломлена, что тут же стала говорить ему о своем раскаянии. Он утешал меня:
— Вам не о чем жалеть, Селеста. Вы поступили так, как надо.
И добавил еще:
— Как только мне сообщили, я сразу же поехал и был здесь раньше доктора Биза, но подумал, что лучше пропустить его первым, и поэтому остался ждать в авто. Мне не хотелось, чтобы брат подумал, будто я хочу принуждать его.
Он оставался с г-ном Прустом очень недолго. Было, кажется, часов одиннадцать или около полудня, но через час профессор Робер Пруст вернулся. Он, конечно, понимал, что все уже бесполезно, хотя ничего не сказал мне, а только попросил моего мужа привезти банки, а мне велел достать перину. Я вынула из стенного шкафа ту самую знаменитую перину от «Либерти», которой г-н Пруст ни за что не хотел пользоваться, боясь за свою астму. Одилон возвратился с банками. Профессор велел подложить подушки, а сам очень осторожно приподнял г-на Пруста.
— Я утомляю тебя, Марсельчик...
— Да, мой милый Робер... Было уже около половины первого пополудни. Банки не сработали — они просто не присасывались. Больному становилось все труднее и труднее дышать, и профессор попросил Одилона поехать за кислородными подушками.
Он дал ему немного кислорода и, склонившись над братом, спросил:
— Так лучше, Марсельчик?
— Да, Робер. Через некоторое время профессор послал за доктором Бизом, явившимся к половине третьего. Они посоветовались и решили пригласить профессора Бабинского, одну из величайших знаменитостей тех лет. Уже во время болезни сам г-н Пруст говорил мне: «Я послал бы вас за доктором Бабинским. Но я ведь не видел его после смерти матушки, и как теперь я выглядел бы в его глазах?»
Приехал доктор Бабинский. Было, наверно, часа четыре. Все трое советовались тут же в комнате, и г-н Пруст все слышал. Я тоже была здесь. Его брат предложил внутривенный укол камфары, но профессор Бабинский остановил его:
— Нет, дорогой Робер, не нужно его мучить, это уже не поможет.
Затем доктор Биз уехал, а вскоре и профессор Бабинский. Я провожала его до дверей, но, прежде чем открыть, повернулась к нему и в отчаянии спросила:
— Г-н профессор, ведь вы спасете его?
Он казался очень взволнованным и, взяв обе мои руки, ответил:
— Мадам, я знаю, сколько вы сделали для него. Мужайтесь. Все кончено.
Я вернулась в комнату и остановилась возле профессора Робера Пруста. Никого другого больше не было.
Г-н Пруст все время смотрел на нас, и это было мучительно больно. Так прошло минут пять. Потом профессор подошел к постели, склонился над братом и закрыл ему глаза, все еще обращенные к нам.
— Он умер?
— Да, Селеста, это конец.
Была половина пятого.
Меня шатало от изнурения и горя, хотя я никак не могла поверить в случившееся, — он отошел с таким благородством и достоинством, без судорог, свет души и жизни погас в его глазах, неотрывно смотревших на нас до последнего мгновения. Последние его слова были обращены к брату. Он не говорил: «Мама!» — как рассказывали (конечно же, в угоду литературным красотам). Вместе с профессором мы привели в порядок постель, стараясь не шуметь, как будто боялись разбудить его. У меня было какое-то странное ощущение — я впервые убирала лежавшие на постели предметы в его присутствии — газеты, бумаги, номер «НРФ» с какой-то записью на обложке.
Потом профессор Робер Пруст сказал:
— Теперь остается последнее. Надо привести его в порядок.
Я принесла белье. Профессор одел на него чистую рубашку, и мы сменили подушки и одеяла. Я хотела соединить ему ладони, как делали у нас в деревне с умершими. В тот момент я была настолько потрясена, что даже забыла о его желании перевить пальцы четками, привезенными Люси Фор из Иерусалима. Профессор ничего не знал об этом и сказал мне:
— Нет, Селеста, он умер за работой, пусть руки и остаются вытянутыми.
Так он их и положил.
Мы потушили маленькую лампу и зажгли свет в середине комнаты. Профессор спросил у меня, говорил ли что-нибудь г-н Пруст о своих похоронах, и я ответила, что об этом у нас никогда не было речи.
Читать дальше