Надежда Мандельштам - Воспоминания

[151] Нечто подобное он ответил и ленинградским писателям на своем вечере в Доме печати. — Выступая там 2 марта 1933 г., Мандельштам на вопрос: «Вы тот самый Мандельштам, который был акмеистом?» — ответил, что «он тот самый Мандельштам, который был, есть и будет другом своих друзей, соратником своих соратников, современником Ахматовой» (неопубл. запись из дневника Ел. А. Миллиор).

[152] …попытка отречения 22 года вызвана улюлюканьем по поводу акмеизма… — В 1923 г. (25 дек.) Мандельштам писал Л. В. Горнунгу: «…ощущенье времени меняется. Акмеизм 23 года — не тот, что в 1913 году. Вернее, акмеизма нет совсем. Он хотел быть лишь „совестью“ поэзии. Он суд над поэзией, а не сама поэзия. Не презирайте современных поэтов, на них благословенье прошлого» (см.: «Лит. обозрение». 1986. № 9. С. 110).

[153] …«один на всех путях»… — Из стихотворения Мандельштама 1932 г. «О, как мы любим лицемерить…».

[154] Когда мы были на Кавказе в 1921 году, Каблуков умер… — Он умер раньше, в декабре 1919 г., когда Мандельштам был в Крыму. В Публичной библиотеке в Ленинграде хранятся его дневники с записями о Мандельштаме. Статьи «Скрябин и христианство» в сохранившейся небольшой части его архива нет.

[155] В черновиках «Египетской марки» сохранились насмешки над Парноком… Это явный намек на Скрябинский доклад. — Имеется в виду следующее место, не вошедшее в окончательный текст повести: «Визитка погибла бесславно, за недоплаченные пять рублей, а не в ней ли Парнок накануне падения монархии прочел свою речь „Теософия как мировое зло“ в особняке Турчанинова и обедал по приглашению тайного католика Волконского в кабинете у Донона с татарами и бразильским атташе? И не в ней ли он должен был войти в замороженную сферу верховного политического эфира, чтобы проповедать хорошенькой девице, жующей соломинку английского „th“, свою теорию о Габсбургах? Теперь все рушилось. Без визитки нельзя было сунуться ни к германофилам, ни к теософам».

Где и когда Мандельштам читал свой доклад о Скрябине, не выяснено.

[156] «Правда по-гречески значит „мрия“… — Циническая шутка В. Катаева («мрия» — укр. «мечта») приводится у Мандельштама в «Четвертой прозе».

[157] …появилась клятва четвертому сословию… ее не случайно так холодно приняли те, от кого зависело распределение благ. — Стихотворение «1 января 1924», где эта клятва была произнесена (см. прим. к с. 107), появилось в журнале «Русский современник» (1924. № 2). Критик Г. Лелевич тогда писал: «Насквозь пропитана кровь Мандельштама известью старого мира, и не веришь ему, когда он в конце концов начинает с сомнением рассуждать о „присяге чудной четвертому сословью“. Никакая присяга не возвратит мертвеца» (Молодая гвардия. 1924. № 7/8. С. 263).

[158] …«Здесь я стою, я не могу иначе…» — Слова М. Лютера, вынесенные Мандельштамом в начало стихотворения 1915 г.

[159] …он не мог не чувствовать себя «усыхающим довеском прежде вынутых хлебов». -

из стихотворения Мандельштама «Как растет хлебов опара…», факсимильно напечатанного в «Известиях ВЦИК» 23 сентября 1922 г

[160] Уленшпигелевское дело — дело Мандельштама с переводчиком «Легенды об Уленшпигеле» А. Г. Горнфельдом и издательством «Земля и Фабрика», заказавшим Мандельштаму литературную обработку «Уленшпигеля». Из-за нагло-клеветнического фельетона Д. Заславского «О скромном плагиате и развязной халтуре» (Лит. газ. 1929. 7 мая) разразился крупный общественный скандал. В начале 1930 г. дело, с политическими разбирательствами, перешло в Центральную контрольную комиссию ВКП (б).

[161]Ломинадзе не погиб, а просто был убран из Грузии. — примеч. 1977 г.

[162] В стихах сказано, что их нельзя отнять… — «Губ шевелящихся отнять вы не могли» и «Да, я лежу в земле, губами шевеля» — строчки из стихов Мандельштама, входящих в «Первую воронежскую тетрадь».

[163] …до «начала грозных дел»… — Т. е. до августа 1936 г.

[164] …«национальная по форме, социалистическая по содержанию»… — Определение культуры при диктатуре пролетариата, — в такой форме его дал Сталин на XVI съезде партии (июнь 1930).

[165] …жалобы Шевченко… на неотвязность стихов… — «Я хорошо знал, что живопись — моя будущая профессия, мой насущный хлеб, — вспоминая о годах учения в Академии художеств, писал Т. Г. Шевченко. — И вместо того чтобы изучить ее глубокие таинства, и еще под руководством такого учителя, каков был бессмертный Брюллов, я сочинял стихи, за которые мне никто ни гроша не заплатил, и которые наконец лишили меня свободы, и которые, несмотря на всемогущее бесчеловечное запрещение, я все-таки втихомолку кропаю. И даже подумываю иногда о тиснении этих плаксивых, тощих детей моих. Право, странное это неугомонное призвание» («Дневник», запись 1 июля 1850 г.).