Владимир Полушин - Николай Гумилев - жизнь расстрелянного поэта

В другом стихотворении «На далекой звезде Венере…», перефразируя стихотворение Рембо «Гласные», поэт снова пытается осмыслить (пусть и в немного ироническом тоне): а что там, за роковой чертой?

В третьем стихотворении «После стольких лет…» поэт ведет разговор как бы на пороге смерти, впрямую пишет о том, что за ним уже следят:

Небольшое по размерам стихотворение, легкое по метру и ритму, на самом деле оно несет огромную удушающую волну печали. Поэт, все понимая, все предчувствуя, прощается с земной жизнью и с той, у которой тоже «смерть в дому». С его ушедшей любовью, которая осталась невыпитой. Бокал был наполнен до краев, нужно было только протянуть руку и взять этот священный сосуд, но одно неосторожное движение и — выплеснут напиток… И теперь та, которая расплескала себя и свою любовь, и он, понимающий это, скорбят, ибо изменить уже ничего нельзя. Кто же эта невыпитая любовь? Да все та же Аня Горенко, русалка Царского Села, колдунья из города Киева, «из логова змиева» и вечная его любовь-ненависть, которую он потерял в этой жизни навсегда. Но есть другая жизнь — после смерти — и там будет всё по-иному, нужно только верить:

(«После стольких лет…», июль — нач. августа 1921)

Может быть, именно после встречи в клубе поэтов с бывшей женой Николай Степанович и написал эти пронзительные строки любви и прощания с земной жизнью.

Задолго до ареста Гумилёв сам подписал себе смертный приговор, вернувшись из Парижа в «логово красного зверя». Это было самоубийство, но он отвоевал тяжелое право: «самому выбирать свою смерть…».

5 декабря 1920 года глава ВЧК Феликс Дзержинский разослал в губернии приказ ЧК с грифом «Совершенно секретно». В нем «палач русского народа» требовал от своих подручных «устраивать фиктивные белогвардейские организации в целях быстрейшего выяснения иностранной агентуры…». Жизнь человека с этого момента обесценилась до нуля. Достаточно было желания органов, и «белогвардейцем» мог стать любой. Охотой на русских писателей и их уничтожением занимался один из самых циничных чекистов Яков Агранов. Его грязный след прослеживается в подготовке убийств многих русских поэтов. В книге Станислава и Сергея Куняевых «Сергей Есенин» читаем: «…речь идет о поэте Лазаре Бермане — бывшем секретаре „Голоса жизни“… Кто же такой Лазарь Берман?.. После 1917 года он становится секретным сотрудником ВЧК-ОГПУ. В огромной мере — Берман давал показания как „связник“ между ним и „организацией“… Таганцева. Есть сведения, что в этих же показаниях он назвал имена Есенина и Маяковского как участников заговора. Если же мы вспомним, что „гумилёвское“ дело вел будущий близкий друг Маяковского Яша Агранов, то картина становится еще интереснее…»

Травля Гумилёва началась уже в 1918 году. Так, еще 7 декабря 1918 года в первом номере газеты «Искусство коммуны» была опубликована статья «Попытка реставрации» будущего мужа Ахматовой Николая Пунина, подвизавшегося на должности заместителя народного комиссара просвещения РСФСР. В этой статье он писал: «…Признаюсь, я лично чувствовал себя бодрым и светлым в течение всего этого года отчасти потому, что перестали писать или, по крайней мере, печататься некоторые „критики“ и читаться некоторые поэты (Гумилёв, например). И вдруг я встречаюсь с ним снова в „советских кругах“… этому воскрешению я в конечном итоге не удивлен. Для меня это одно из бесчисленных проявлений неусыпной реакции, которая то там, то здесь нет-нет да и подымет свою битую голову».

Выходец из Царского Села, Николай Пунин оказался мелким и завистливым человеком и опустился до политического доноса. Господь отплатил ему той же монетой — этот искусствовед умрет в сталинских концлагерях.

Гумилёва неоднократно предупреждали о грозящей ему опасности. Друг Михаила Кузмина писатель Юрий Юркун прямо говорил поэту: «Николай Степанович, я слышал, что за вами следят. Вам лучше скрыться!» Но поэт-конквистадор не мог изменить своим принципам, ведь тогда бы он превратился в обыкновенного эмигранта. Осип Мандельштам вспоминал: «Я помню его слова: „Я нахожусь в полной безопасности, я говорю всем, открыто, что я — монархист. Для них (т. е. для большевиков) самое главное — это определенность. Они знают это и меня не трогают“».