Владимир Полушин - Николай Гумилев - жизнь расстрелянного поэта

Панихида по Лермонтову — это не поза. Поэт-воин почтил память поэта-воина!.. В этот же день Н. Гумилёв поделился с Ириной Одоевцевой своими предчувствиями: «Иногда мне кажется… что и я не избегну общей участи, что и мой конец будет страшным. Совсем недавно, неделю тому назад, я видел сон. Нет, я его не помню. Но когда я проснулся, я почувствовал ясно, что мне жить осталось совсем недолго, несколько месяцев, не больше. И что я очень страшно умру… Скажите, вы не заметили, что священник ошибся один раз и вместо „Михаил“ сказал „Николай“?»

18 октября в петроградском Доме искусств принимали Герберта Уэллса. Выступили писатели Амфитеатров и Шкловский. Возможно, на этой встрече был и Николай Гумилёв. Юрий Анненков в своих воспоминаниях «Дневник моих встреч. Цикл трагедий» писал: «1920 год. Эпоха бесконечных голодных очередей, „хвостов“ перед пустыми „продовольственными распределителями“, эпическая эра гнилой промерзшей падали, заплесневелых хлебных корок и несъедобных суррогатов… Осенью этого легендарного года приехал в Петербург знатный иностранец: английский писатель Герберт Уэллс… 18 октября представители „работников культуры“ — ученые, писатели, художники — принимали знаменитого визитера в Доме Искусств. По распоряжению продовольственного комитета петербургского совета в кухню Дома Искусств были доставлены по этому случаю довольно редкие продукты. Обед начался обычной всеобщей беседой на разные темы, и только к десерту Максим Горький произнес заранее приготовленную приветственную речь. В ответ наш гость, с английской сигарой в руке и с улыбкой на губах, выразил удовольствие, полученное им — иностранным путешественником — от возможности лично понаблюдать „курьезный исторический опыт, который развертывался в стране, вспаханной и воспламененной социальной революцией“. Писатель Амфитеатров, в свою очередь, взял слово: „Вы ели здесь, — обратился он к Уэллсу, — рубленые котлеты и пирожные, правда, несколько примитивные, но вы, конечно, не знали, что эти котлеты и пирожные, приготовленные специально в вашу честь, являются теперь для нас чем-то более привлекательным, более волнующим, чем наша встреча с вами, чем-то более соблазнительным, чем ваша сигара! Правда, вы видите нас пристойно одетыми: как вы можете заметить, есть среди нас даже один смокинг (в нем пришел Н. Евреинов. — В. П.). Но я уверен, что вы не можете подумать, что многие из нас, и, может быть, наиболее достойные, не пришли сюда пожать вашу руку за неимением приличного пиджака, и что ни один из здесь присутствующих не решится расстегнуть перед вами свой жилет, так как под ним не окажется ничего, кроме грязного рванья, которое когда-то называлось, если я не ошибаюсь, ‘бельем’“… Голос Амфитеатрова приближался к истерике, и когда он умолк, наступила напряженная тишина, так как никто не был уверен в своем соседе, и все предвидели возможную судьбу слишком откровенного оратора… Вернувшись в Лондон, Уэллс опубликовал свои впечатления, где, между прочим, говорилось: „Я не верю в добрую волю марксистов, для меня Карл Маркс смешон“». Амфитеатров остался жив только потому, что уехал за границу. Такого пассажа большевики не простили бы писателю.

21 октября Гумилёв организовал вечер свободного Союза поэтов в клубе на Литейном проспекте, первый после того, как свергли Павлович и Шкапскую. Это был пир победителей. Блок после вечера в дневнике отметил: «Верховодит Гумилёв — довольно интересно и искусно. Акмеисты, чувствуется, в некотором заговоре, у них особое друг с другом обращение. Все под Гумилёвым». И здесь же пишет об отношении Гумилёва к стихам Мандельштама, который выступал на вечере: «Его стихи возникают из снов — очень своеобразных, лежащих в области искусства только. Гумилёв определяет его путь: от иррационального к рациональному (противоположность моему). Его „Венеция“. По Гумилёву — рационально все (и любовь и влюбленность в том числе), иррациональное лежит только в языке, в его корнях, невыразимое». Ранее А. Блок записал: «Гумилёв и Горький. Их сходство: волевое; ненависть к Фету и Полонскому — по-разному, разумеется. Как они друг друга ни не любят, у них есть общее. Оба не ведают о трагедии — о двух правдах. Оба (северо) — восточные».

Признание Блока вынужденное. Он констатировал, что молодежь пошла не за ним, а за Гумилёвым. И это тоже — популярность у творческой молодежи — стало одной из причин, почему большевики убрали Гумилёва.

25 октября состоялось первое занятие студии поэзотворчества в Институте живого слова, которое вели Н. Гумилёв и М. Лозинский. Занятие было посвящено ритмике стиха. Ольга Ваксель позже вспоминала: «В институте был кружок поэтов, руководимый Гумилёвым, в который я немедленно вступила. Он назывался „Лаборэмус“ (от лат. Labo remus — „давайте поработаем“). А вскоре в кружке произошел раскол, и другая половина стала называться „Метакса“ (очевидно, от греч. Metaea — „шелк-сырец“), мы их называли „мы, таксы“. В кружке происходили вечера „коллективного творчества“, на которых все упражнялись в преодолении всевозможных тем, подборе рифм и развитии вкуса. Все это было очень мило, но сепаратные занятия с Н. С. Гумилёвым, который был моим троюродным братом… нравились мне гораздо больше, потому что они происходили чаще всего в его квартире африканского охотника, фантазера и библиографа. Он жил один в нескольких комнатах, из которых только одна имела жилой вид. Всюду царил страшный беспорядок, кухня была полна грязной посуды, к нему только раз в неделю приходила старуха убирать. Не переставая разговаривать и хвататься за книги, чтобы прочесть ту или иную выдержку, мы жарили в печке баранину и пекли яблоки. Потом с большим удовольствием мы все это глотали. Гумилёв имел большое влияние на мое творчество. Он смеялся над моими робкими стихами и хвалил как раз те, которые я никому не смела показывать. Он говорил, что поэзия требует жертв, что поэтом может называться только тот, кто воплощает в жизнь свои мечты…»