Александр Вертинский - Рассказы, зарисовки

Актер вообще играет на втором плане и поэтому не доходит до зрителя. А жаль! Татарин хорош, не бездушен. Единственный, кто держится в образе с самого начала и до конца, — это Толубеев. Он безукоризнен, хорош и точен в своем типаже загулявшего человека. Этот актер никогда не ошибается. У него блестящее, я бы сказал, чувство «шкуры» того, кого он играет, и главное — великолепное чувство меры! Как важно иногда актеру помолчать. Дать публике за тебя подумать, за тебя поиграть. Этого актеры не любят, а между тем это нужно. Настя говорит, как будто вколачивает свои реплики, как сваи в землю. Зачем это? Ведь она же только женщина. Слабая женщина. Ее протест — это протест слез, а не гнева! А она уходит так, как будто через пять минут она сделает революцию! Не надо этого. Неверно. Не надо этого страшного надрыва!

Ведь она же любит все-таки этого несчастного барона и только дразнит его, вымещая на нем свои обиды и муки!

И песня спета слишком звонко, надо тише, они уже все пьяны…

Это мукаи больпоют их устами. Тихо… безнадежно… И тогда на этомфоне, как удар грома, звучит фраза:

— Братцы… там… на косогоре Актер… удавился!

Огромная пауза. И только после этого:

— Эх, дурак… Песню испортил…

Вот где сила Горького.

Какой потрясающий финал!

Но этого не было…

В кино, как ни в одном из видов искусства, необходимо совершенство. Тончайшее и глубочайшее чувство меры. Потому что аппарат — это безжалостный и, увы, абсолютно объективный свидетель всего происходящего. В картине, виденной нами сегодня, очень много «нажима». Кармен не мешало бы поменьше «вихляться» и больше задумываться над своими поступками, жестами и поведением. Это чудесная актриса, играющая Кармен, но не Кармен! Она ни на секунду не задумывается над тем, что делает. А в жизни так не бывает. Даже преступник, убивающий своего врага, в какой-то момент задумывается, прежде чем его убить. ОбреченностьКармен она не выявила, ее почти физическую жажду смерти, как расплаты за большие страсти, она не показала. Это, несомненно, «клиническая» Кармен. И притом весьма поверхностная. Ее охлаждение к Дон Хозе поверхностно и внутренне не оправдано. Неясно и непонятно, почемуона его разлюбила. Разочарованиев предмете своей любви — неубедительно. А заметно наклеенные ресницы делают ее «примадонной». Надо было играть тише, и глубже, и проще… Притом вся картина дурно пахнет мелодрамой и театромв самом обычном смысле этого слова. Человеческихчувств в ней нет. Хозе — тоже слишком красив и статуарен. Лучше всех, пожалуй, «кривой», и то относительно.

Надо было демократизироватькартину — приблизить ее к простоте, к поту, к правде. Это им не удалось. Впрочем, они и не умеют этого делать. Больше загара, пыли, пота и грязи — и меньше «кабаре».

Таково мое мнение.

У меня их двое. Одной семь, другой восемь лет. Одну зовут Биби, другую Настенька. Биби родилась в Шанхае, Настя — в Москве.

В это утро они сидели в пижамках на подоконниках, считая танки, проходившие по улице Горького, и, как всегда, ссорились.

— Ты китайка противная! — говорила Настя. — Ты родилась в Шанхае!

— Ну и что из этого? — спокойно возразила Биби. — Ну и родилась…

— А я — москвичка! Я родилась в Москве.

— Ну?

— Вот тебя на Красную площадь не пустят, а я могу пойти!

— Почему?

— Потому что я москвичка, а это праздник только для москвичей!

Я нахожу, что пора вмешаться.

— Это праздник для всех трудящихся, — говорю я.

— Для всех?

— Да, для всех!

Но Биби защищается по-своему.

— Никакая ты еще не москвичка, — говорит она.

— Почему?

— Потому. Если голубь родился в конюшне, значит, он лошадь? Москвичи — это те, которые живут 800 лет в Москве.

Настя потрясена. Она считает, сколько лет ей еще надо жить, чтобы считаться москвичкой.

Я снова вмешиваюсь и разъясняю вопрос. Разговор переходит на другую тему.

— Папа, — спрашивает Настя, — а детям можно ходить с демонстрацией?

— Можно.

— С мамами или одним?

— Лучше с мамами.

— Почему?

— Ну мало чего… вдруг им чего-нибудь захочется… по надобности…

— Можно взять с собой горшочек, — задумчиво говорит она.

Бибка не пропускает случая поднять на смех эту идею.

— Что же это получится? — презрительно говорит она. — Тысячу ребят — и все с горшками? Маленькие должны сидеть дома!