Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

В начале декабря Л. Н. сказал мне как‑то:

— Это только кажется, будто правительство имеет какой‑то план, искусно заманивает, а потом ничего не дает и т. д. Оно просто мечется и не знает, что ему делать. Когда смотришь на следы зайца на снегу, можно подумать: какой он умный — делает прыжок, вертится на одном месте, потом скакнет, и опять, так что следов не найдешь. А между тем ничуть не бывало: просто он днем идет, вдруг испугается чего‑нибудь, присядет, потом прыгнет в сторону и т. д. А мы говорим: какой он умный! Так и правительство. Они там если о чем и думают и желают чего, так это, как немцы говорят: «Wenu es nur immer bliebe!» («Если бы навсегда так осталось!»).

Потом Л. Н. сказал еще:

— Хотя мне это на том свете ни на что не пригодится, а все‑таки я рад, что дожил до революции. Очень интересно это все!

Андрей Львович приехал из Тамбова и рассказывал, как ужасно там пороли мужиков. Л. Н. сказал по поводу этого:

— Зло не пропадает, а всегда возвращается на того, кто его совершает. Ужасно, если они возбудят злобу в русском мужике: а злоба возбуждается, и зло все растет, и это ужасно!

30 января. На днях получил письмо от Софьи Андреевны от 23 января. Вот отрывок из него: «Известие о том, что вы, может быть, приедете поиграть с Сергеем Ивановичем, было встречено у нас в Ясной Поляне шумно — радостно. Жаль будет, если это не осуществится! Теперь беспрестанно говорят: «А вот когда приедут Гольденвейзер и Танеев, то будет то‑то, поедем туда‑то кататься и т. д.» Утешать своей музыкой пришлось бы, главное, троих, никогда теперь не имеющих этой радости. А именно: Льва Николаевича, немощную Марию Александровну и связанную своей дочкой Татьяну Львовну. На днях перетащим наверх рояль и пошлем за настройщиком». (Второй рояль стоял в то время в Ясной внизу у Александры Львовны, а мы собирались играть на двух фортепиано.)

В двадцатых числах января Мария Львовна с мужем и Александра Львовна уехали за границу.

12 февраля. 10 и 11 февраля мы с женой и С. И. Танеев провели в Ясной.

Л. Н. сказал Сергею Ивановичу и мне:

— Кантовский категорический императив — не случайное понятие, а в нем — вся сущность его философии. Все величайшие философы в своих учениях не совпадают только наружно. «Воля» Шопенгауэра, «субстанция» Спинозы, «категорический императив» Канта — это только с разных сторон освещенная одна и та же духовная основа жизни. И у величайших не научных, а религиозно — нравственных учителей их учения в главном совпадают. Учение Христа и учение Будды очень близки друг другу. Сознание долга — это борьба человека с его материальной природой. Дуализма в сущности нет. Материальное «я» — тело и вообще материя — это только ряд отношений, иллюзия, из которой в нашей временной жизни нельзя выйти. Я сознаю себя духовным существом, но я отделен от всего остального мира известными пределами, которые и суть материальный мир. В расширении этих пределов и есть сущность духовной жизни.

— Еще нынче я подумал: я скоро умру, и ясно почувствовал всю условность понятия «скоро». Для эфемерного существа этот мой остаток жизни кажется страшно продолжительным, для существа, живущего десять тысяч лет, — одним мгновением. Длинный, короткий, большой, маленький, твердый стол, мягкая скатерть — все это одинаково нереально.

Л. Н. спрашивал Сергея Ивановича об Аренском (композиторе), который очень плох (чахотка) — умирает где‑то недалеко под Петербургом. Л. Н. интересовался — сознает ли Аренский свое положение и как к нему относится.

С. И. сказал:

— Он знает, кажется, что близок к смерти, но я думаю, что лучше бы хотел выздороветь.

Л. Н. просил Танеева передать Аренскому экземпляр «Круга Чтения», на котором сделал надпись. Л. Н. сказал при этом:

— Вы, может быть, сочтете меня наивным, но я надеюсь, что ему нужна будет эта книга. Есть вещи, которые перед лицом смерти становятся ненужными, ничтожными, а есть такие, которые никогда не могут потерять свою значительность. Я чувствую, что, умирая, говорить своим палачам: «Прости им Господи, не ведают бо, что творят» — это нужно, важно; а сыграть самую лучшую симфонию или читать лучшую повесть — не нужно. Про Боткина (Василия Петровича) Машенька (сестра Л. Н.) рассказывает, что, умирая, он просил играть ему «Реквием» Моцарта — это нехорошо…

Раньше С. И. Танеев сказал Л.H.:

— Читая партитуру давно умершего композитора, вступаешь с ним в духовное общение.

Л. Н. с ним согласился и сказал, что, разумеется, то же и по отношению к чтению книг.