Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Л. Н. сказал еще:

— Мне вдруг стало необычайно ясно, что все зло в узаконениях, т. е. не в том главное, что люди делают дурно, а в том, что насильно заставляют других делать дурное, признанное законным. До сих пор ни одно из самых крайних социалистических учений не обошлось без принуждения. Между тем только тогда не будет рабства, когда каждый будет свободен выбирать свою работу и время, на нее затрачиваемое.

— Люди всегда портят тем, что спрашивают: «Ну, мы освободим рабов, а дальше что? Как это устроится?» Я не знаю, как это устроится, но знаю, что существующий порядок есть величайшее зло и поэтому должен стараться как можно меньше участвовать в поддержании этого зла. А что будет на месте этого зла, я не знаю и не должен знать. Откуда мы, обеспеченные классы, взяли на себя роль каких‑то устроителей жизни? Предоставим освобожденным рабам самим устраиваться. Я знаю только, что скверно быть рабом и еще хуже иметь рабов, и поэтому должен избавиться от этого зла. Больше ничего.

Л. Н. хотел эпиграфом к своей новой работе «Рабство нашего времени» взять изречение Маркса о том, что с тех пор, как капиталисты стали во главе рабочих классов, европейские государства потеряли всякий стыд.

Л. Н. хвалил немецкую книгу Эльцбахера об анархизме, в которой излагаются теории семи анархистов: Годвина, Прудона, Штирнера, Бакунина, Кропоткина, Таккера и его, Толстого. Он сказал:

— Я помню, на моей памяти, при начале социалистического движения слово «социалист» в России говорили только шепотом, и когда Иванюков в начале восьмидесятых годов впервые открыто написал книгу о социализме, на Западе это было уже широко распространенное учение. Так же теперь большинство относится к анархизму, часто грубо отождествляя это учение с бросанием динамитных бомб.

О книге Эльцбахера Л. Н. сказал еще:

— В конце книги приложен алфавитный указатель слов, употребляемых этими семью анархистами. Оказывается, слово «Zwang» — принуждение, насилие — не встречается только при изложении моих взглядов.

П. А. Сергеенко сказал Л. Н. про книгу Волынского о Леонардо да Винчи, что это очень хорошая книга.

Л. Н. заметил:

— Да, это, кажется, одна из тех книг, которые хороши тем, что их можно не читать.

Вчера Л. Н. сказал о врачах и вообще о науках:

— Как ничтожны и мало нужны все наши науки! Разумеется, точные науки — математика, химия и др., — хотя и очень не важны для улучшения нравственной жизни, но по крайней мере точны и положительны. А медицина, хотя и знает многое, но это многое — ничто по отношению к тому, сколько нужно знать, чтобы действительно знать что — нибудь. А к чему все это?

Я возразил Л.H., что если в теории и так, то на деле, когда кто‑нибудь болен, всегда хочется ему помочь.

На это Л. Н. ответил:

— Часто бывает, когда кто‑нибудь тяжело болен, окружающие в глубине души желают ему умереть, чтобы освободиться, — он им мешает.

Л. Н. сказал Софье Андреевне:

— Нам с тобой пора умирать, — и вспомнил стихи Пушкина:

А там наследник в добрый час Придавит монументом нас.

4 июля. Нынче Л. Н. гулял со мной и П. А. Сергеенко. Мы прошли в прекрасную казенную еловую посадку по левой стороне дороги на Козловку (станция Козлова Засека). Л. Н. сказал:

— Я стараюсь любить и ценить современных писателей, но трудно это… Достоевский часто так скверно писал, так слабо и недоделано с технической стороны; но как у него всегда много было, что сказать! Тэн говорил, что за одну страницу Достоевского он отдал бы всех французских беллетристов.

— А техника теперь дошла до удивительного мастерства. Какая‑нибудь Лухманова или Дмитриева так пишет, что просто удивление; где уж Тургеневу или мне, она нам сорок очков вперед даст!

Л. Н. недавно перечитал почти все небольшие рассказы Чехова. Нынче он сказал о Чехове:

— У него мастерство высшего порядка. Я перечитывал его рассказы, и с огромным наслаждением. Некоторые, например «Детвора», «Спать хочется», «В суде», — истинные перлы. Я положительно все подряд читал с большим удовольствием. Но все‑таки это мозаика, тут нет действительно руководящей внутренней нити.

— Самое важное в произведении искусства — чтобы оно имело нечто вроде фокуса, т. е. чего‑то такого, к чему сходятся все лучи или от чего исходят. И этот фокус должен быть недоступен полному объяснению словами. Тем и важно хорошее произведение искусства, что основное его содержание во всей полноте может быть выражено только им.

Л. Н. находит большое сходство в дарованиях Чехова и Мопассана. Последнего он предпочитает за большую в нем радость жизни. Зато Чехов чище Мопассана.