Но Ельцин 1991 года и Ельцин последующего пятилетия — разные люди.
Солженицыну принадлежит глубокое замечание о том, что Россия избрала самый искривленный, самый тяжелый путь расставания с коммунизмом. Человек, который вел страну по этому пути, не мог не деформироваться — и нравственно, и физически — под тяжестью дороги и груза. Для Ельцина тяжелые стрессы и разочарования стали постоянным фактором как государственной, так и частной жизни. Вязкая грязь дороги, необходимость идти к демократии непролазным бездорожьем не улучшали его характера, пагубно сказывались на здоровье и привычках.
Наличность Ельцина мощно воздействовали два фактора — его характер, сильный и властный, во многом нетерпимый, и система тоталитарной власти, в которой он сформировался как государственный деятель.
Эта власть, мощная, все подчиняющая, но, в сущности, искусственная и извращенная, вошла в его плоть и кровь, и он не мыслил своего существования без нее. Она стала для него едва ли не главной ценностью жизни. Когда судьба поставила его перед жестоким выбором «жизнь или власть», он, с риском для жизни, выбрал власть.
Достаточно легко воспринимая утраты политических друзей, он не мог себе представить утрату власти. Из трех «губительных страстей», которые выделяет известный голландский философ и теолог Янсений — «страсть чувств» (libido santimenti), «страсть знаний» (libido sciendi) и «страсть власти» (libido dominandi), именно последняя является доминантой характера Ельцина. На его характере пагубно сказывалось и то, что он не смог (может быть, даже не захотел) сохранить вокруг себя когорту соратников. В какой-то мере его можно сравнить с гладиатором-одиночкой. Подле него не оказалось никого, с кем он мог бы разделить тяжесть ноши и горечь постоянных разочарований. Вероятно, отсюда его привязанность к своему телохранителю. Эта странная дружба во многом напоминала отношения польского президента Валенсы и его шофера, который в конечном счете стал ненавистен всей Польше.
Известна классическая формула власти: вначале с помощью друзей убирают соперников, потом убирают друзей, которым обязаны победой, и наконец — все победы приписывают лично себе, а все поражения — изгнанным. Политическая и человеческая практика Ельцина не внесла ничего нового в эту отточенную веками схему. Одна из причин одиночества Ельцина в том, что он слишком возвысил себя над другими российскими политиками. Его высокомерие к концу пятилетия пребывания у власти стало заметно отражаться даже на его лице, в его улыбке, во взгляде.
Среди современников равными себе Ельцин считал очень немногих людей. Среди них германский канцлер Гельмут Коль. Вспомним: ни к одному из российских политиков Ельцин не обращался «мой друг такой-то». Но с явным удовольствием любил повторять: «мой друг Гельмут», «мой друг Билл». Воздавал он должное хитрости и опыту Ф. Миттерана, но не любил его.
Правда, Ельцин ценил силу морального авторитета. Отсюда его уважение к Патриарху Алексию II, к А. Солженицыну, к В. Астафьеву.
Помню, как серьезно президент готовился к встрече с вернувшимся в Россию писателем. Мы сделали для него несколько записок по этому поводу. Борис Николаевич явно нервничал, видимо, не совсем понимая, «как себя поставить». К этому времени у него уже окрепла привычка вести разговор в тональности «как президент, я…». Но в данном случае так явно не годилось, и он чувствовал это. Его пытались настроить на «вельможный» лад. Ему говорили: «Ну что Солженицын? Не классик же, не Лев Толстой. К тому же всем уже надоел. Ну, пострадал от тоталитаризма, да, разбирается в истории. Да таких у нас тысячи! А вы, Борис Николаевич — один». Ельцин избрал другой тон. Разговор прошел просто, очень откровенно, без сглаживания политических разночтений. Они проговорили четыре часа и даже выпили вместе водки.
К сожалению, некоторые лица, близкие к президенту, в последние годы навязчиво (и отчасти небезуспешно) внушали ему мысль о том, что он «единственный и незаменимый», что в России нет лидера, который мог бы встать вровень с ним. Если раньше фразу «не царское это дело» в отношении Ельцина я слышал только в исполнении его первого помощника В. В. Илюшина, заведующего Канцелярией В. П. Семенченко и личного фотографа, то позднее ее стал повторять и сам президент. Чаще всего он делал это в форме шутки.
Впрочем, за внешней самоуверенностью, за царственной походкой Ельцина прятались драматические сомнения и комплексы, которые он прикрывал официальной помпой. Тот факт, что он так долго не мог принять решение выставлять свою кандидатуру на второй срок или нет, — свидетельствовал не только о политическом расчете, но отражал и внутреннюю неуверенность. Не признаваясь в этом, он не мог не понимать, что борьба за повторный мандат на пост президента будет не просто физически изнурительной, но она будет вестись в иных, чем все предыдущие битвы, условиях.
Читать дальше