Марсель Эдрих - Загадочная Коко Шанель

Отступление закончено. Молодой американец в узких брюках входит в салон. Коко встречает его словами:

— Вы сын мадам…

— Нет (она имитирует его манеру говорить), мы только однофамильцы.

— Так чем же я могу быть вам полезна?

— Видите ли, Мадемуазель, мы с моим другом (я забыла его имя) революционизируем искусство интервьюирования.

— В самом деле?

— Да, Мадемуазель. Мы задаем всего три вопроса. И если они правильно выбраны, из ответов на них можно узнать все, что нам нужно.

— Неплохо.

— Вы согласитесь ответить, Мадемуазель?

— Садитесь, месье.

— Так вы соглашаетесь?

— Еще не знаю. У меня очень мало времени. Поторопитесь.

— Сколько вам лет, Мадемуазель?

— Это вас не касается.

— Это не ответ, Мадемуазель.

— Вы правы, месье. Раз обещала, должна ответить. Итак, мой возраст зависит от того, какой сегодня день, и от людей, с которыми я говорю.

— Это меня вполне удовлетворяет, Мадемуазель.

— Подождите, месье, я еще не закончила.

И, обратившись ко мне и Эрвэ, она объясняет:

— Я начала сердиться, вы понимаете?

После чего, вернувшись к молодому американцу:

— Когда мне скучно, я чувствую себя очень старой, а так как мне страшно скучно с вами, то через пять минут, если вы не уберетесь прочь, мне будет тысяча лет.

Молодой американец уничтожен. Два других вопроса, чтобы «все узнать о Шанель», застряли у него в глотке. Прощайте, молодой человек. О, знаете, в Америке это совершенно в порядке вещей, — журналисты там могут спрашивать о чем угодно…

В ту пору я очень увлекался магнитофоном, который мне подарил американский художник Россуэл Келлер; я взял интервью у Брижитт Бардо, получилось удачно. Коко колебалась:

— Я рассказываю невесть что, — говорила она.

Прошли месяцы. Я чаще виделся с ней, привыкал к ее макияжу, голосу, слушал ее внимательнее. Однажды вечером я застал ее спящей на диване. Шляпа надвинута на глаза, костюм из твида, юбка натянута на колени, руки сложены на животе, большой палец просунут в одно из ожерелий. Это было зимой, в феврале, после показа новой коллекции. Я уже поздравил ее и вернулся, чтобы поужинать с ней. Из-за двери под сурдинку доносилась мелодия Вагнера.

Я вошел, решив, что она не слышала, как я постучал. Она спала. Значит, можно спать на парадном диване. Кругом стаканы, окурки в пепельнице, терпкий запах шампанского. Не убирали, чтобы не разбудить ее.

Прежде чем я успел уйти, она открыла глаза:

— Останьтесь.

Приподнялась, поджав ноги и натянув, по своему обыкновению, юбку на колени.

— Вот, — пробормотала она, — что такое слава, слава — это одиночество.

Каждый вечер, когда наступало время ложиться спать, она упиралась, словно над раскрытой бездной, может быть, потому, что погружалась в сон, как погружаются в смерть. Всем, кто ужинал с ней, хорошо был известен сценарий:

— Уже поздно, Мадемуазель. Не время ли вам…

Она не слышала. Кончалось тем, что все вставали.

Она не замечала этого. Продолжала говорить, оправляя юбку на круглых коленях.

— Надо… Не думаете ли вы, Мадемуазель…

Она ускоряла свой рассказ, или сетования, или обвинения.

— Что же, — вздыхала она наконец, — надо спать. Завтра предстоит работа.

Она поднималась. Поправляла шарф, шляпу, снова садилась. Брала свою сумку, открывала ее, клала в нее очки, три пары — для чтения, для дали, для кино, — таблетки, портсигар, новенькие, сложенные вчетверо десятифранковые банкноты, приготовленные для чаевых. Снова вынимала, рассматривала, проверяла все это. Читала несколько писем, полученных за день, вкладывала их обратно в конверты. Шаг за шагом ее подводили к двери. В дурную погоду в передней на кресле лежал ее плащ. Спускались по лестнице со множеством остановок, она все произносила монологи, и так весь короткий путь от рю Камбон до отеля «Риц», до последней остановки в тамбуре отеля, где, казалось, она собиралась провести ночь. И ни малейшего признака усталости, тогда как вы уже еле держались на ногах. Не было сил слушать, понимать, запомнить то, что она рассказывала. Вы покидали ее в полном изнеможении.

В моих записях, датированных 9 февраля 1960-го, я нахожу признание, сделанное ею в тамбуре «Рица»:

— Лед сломан между нами. Вы вернетесь. Будете задавать мне вопросы. Я подумаю. У меня есть заметки. Я перечту их.

Весь вечер она доверчиво говорила перед магнитофоном. Я настаивал, чтобы она рассказала свою жизнь. Она уклонялась:

— Никого не может заинтересовать чужая жизнь. Если бы я писала книгу о себе, то начала бы ее с завтрашнего дня, а не с того, что уже прожила, не с детства, не с юности. Прежде всего надо высказать свой взгляд на эпоху, в какую живешь. Это логичнее, новее и занятнее.