Ада Сконечная - Русский Парнас

События 14 декабря на Сенатской площади и последовавшие за ними репрессии положили конец и изданию «Мнемозины», и Обществу любомудрия. «Живо помню, как после этого несчастного числа князь Одоевский нас созвал и с особенной торжественностью предал огню в своем камине и устав и протоколы нашего Общества любомудрия», — пишет Кошелев. А вот свидетельство Е.Д. Львовой: «Владимир... был сумрачен, но спокоен, только говорил, что заготовил себе медвежьи шубу и сапоги на случай дальнего путешествия. Однако его не тронули».

«Время фантазии прошло; дорого заплатили мы ей за нашу к ней доверенность» — так прозвучат отголоски юности Одоевского в «Русских ночах».

Впоследствии он будет много хлопотать по делам Александра Одоевского и Вильгельма Кюхельбекера...

С переездом Одоевского в Петербург в 1826 году связаны его женитьба и поступление на государственную службу — в министерство внутренних дел (комитет иностранной цензуры). Одоевский будет занимать также должности помощника директора Публичной библиотеки и директора Румянцевского музея, примет участие в создании Русского музыкального общества и первых в России консерваторий — Петербургской и Московской.

Современники утверждали, что в Петербурге в те годы существовало четыре знаменитых дома: Олениных, Карамзиных, Виельгорских и Одоевских. Недаром Шевырев обмолвился, что вся русская литература очутилась на диване у Одоевского.

В доме Одоевского «сходились веселый Пушкин и отец Иакинф с китайскими, сузившимися глазками, толстый путешественник, тяжелый немец — барон Шиллинг, возвратившийся из Сибири, и живая, миловидная графиня Ростопчина, Глинка и профессор химии Гесс, Лермонтов и неуклюжий, но многознающий археолог Сахаров, Крылов, Жуковский, Вяземский были постоянными посетителями. Здесь впервые явился на сцену большого света и Гоголь...» — вспоминал М.П. Погодин. «Глинка расспрашивал графа Виельгорского про разрешение контрапунктных задач; Даргомыжский замышлял новую оперу и мечтал о либреттисте. Тут пребывали все начинающие и подвизающиеся в области науки и искусства — и посреди их хозяин дома то прислушивался к разговору, то поощрял дебютанта, то тихим своим добросердечным голосом делал свои замечания, всегда исполненные знания и незлобия», — вторит ему В.А. Соллогуб.

Когда произошло знакомство Одоевского с Глинкой, им обоим было по двадцать два года. И хотя Глинка в то время еще был малоизвестным композитором, Одоевский очень скоро оценил его выдающееся дарование. Дружба между ними завязалась сразу и на всю жизнь.

Попав в дом Одоевского, Михаил Иванович Глинка очутился в самом центре музыкальной жизни. Он любил в этом доме сесть за орган и часами музицировать. Много времени проводили Одоевский и Глинка в беседах о развивающейся русской музыке.

Вернувшись из-за границы в 1834 году, Глинка сразу же навестил друга. Он был буквально начинен мотивами, вариациями, и ему хотелось скорее перенести их на нотную бумагу. Вначале он намеревался создать лишь сценическую ораторию на тему «Иван Сусанин». Одоевский писал В.В. Стасову: «...он хотел ограничиться лишь тремя картинами: сельской сценой, сценой польской и окончательным торжеством. В этом виде с первого раза проиграл он мне всю оперу, рассказывал содержание, припевая и импровизируя, чего недоставало на листках».

Итак, музыка оперы уже появилась, а либретто еще не существовало. Одоевский развернул бурную деятельность, похожую на хлопоты Аксакова о либретто для первой оперы Верстовского. Разница заключалась в том, что Аксаков сам поначалу принялся сочинять либретто, а универсальный Одоевский, писавший и музыку, и статьи о музыке, и прозу, единственное, чего не захотел пробовать, — это создать либретто в стихах.

Сам Одоевский либретто писать не собирался, но приложил уйму энергии, чтобы оно было создано во что бы то ни стало.

Однако, несмотря на кипучую деятельность Одоевского, получить либретто оказалось куда сложнее, чем предполагали. После долгих переговоров, обсуждений, споров либретто наконец согласился написать барон Е.Ф. Розен, но при этом Одоевскому пришлось помочь ему, проставив ударения на нотах.

«Вот как это происходило, — рассказывает Одоевский, — я брал мелодию Глинки, одноголосную или многоголосную, и, соображаясь с его намерениями, выставлял ударения на нотах, стараясь дать метру какой-нибудь возможный образ и стараясь сохранить все мелодические изгибы, словом, обращаясь с ним, как с редким нежным цветком, где дорог каждый лепесток, каждый пестик, каждая пылинка».