Еремей Парнов - Витязь чести - Повесть о Шандоре Петефи

Заплясали набранные петитом строки, стало тесно в груди и темно в глазах:

«…в каждом стихотворении ты жаждешь крови угнетателей свободы нашей, наших врагов. Но вот война уже у порога — ты был солдатом, детей у тебя нет, — и все же твой пресловутый меч, которым ты так любил бряцать в дни марта, все еще ржавеет в ножнах. Ну что ж, милый братец, не завидую я твоим поэтическим лаврам».

— Я хочу перевестись из национальной гвардии в армию, — объявил поэт на следующий день Юлии, уютно устроившейся с французской книжкой в кожаном кресле. — По крайней мере, там хоть платят офицерам.

— А на что я, вернее, мы будем жить? — быстро поправилась она, подняв на мужа томные страдальческие глаза. — Ты об этом подумал? Ведь скоро тебе предстоит стать отцом!

— Я жду этого с радостью, дорогая. — Он опустился у ее ног, возле санкюлотского колпака, набитого мотками шерсти. Когда-то, вызвав шумный восторг, Юлия появилась в нем в Национальном театре. Как олицетворение революции, как утренняя заря.

— Да, я знаю, ты ждешь, — утомленно кивнула она. — Но ведь этого так мало… Страдать, да еще думать за всех должна почему-то я одна.

— Я попрошу Эмиха открыть мне кредит. Я вырубил достаточно строк за последние месяцы, чтобы рассчитывать хотя бы на две тысячи форинтов. Этого должно хватить на первое время.

— Поступай как знаешь. Я слишком устала от всего. — Юлия зябко повела плечами. — Кровь, нищета, кошмарные зверства. Я совершенно иначе представляла себе революцию.

— Что знаешь ты о революции, девочка? — с проникновенной жалостью и печалью спросил поэт.

— Подумай лучше о себе, Шандорка. Раньше, я имею в виду мирное время, тебя и то больше уважали, чем теперь. Ты остался совсем один.

— Это не так.

— Ну разве что вместе с Палом Вашвари, таким же безумным мечтателем. А где остальные? Мор Йокаи? Вёрёшмарти, твой искренний друг?

— Между мною и Йокаи все кончено. Он присоединился к продажным душонкам из «Партии мира», которые готовы пойти на любое предательство, лишь бы вымолить у Габсбурга прощение.

— Так-так, — отстраненно прокомментировала Юлия.

— А Вёрёшмарти… Ты же знаешь, что я любил и уважал его бесконечно. Но принципы свои я уважаю и люблю еще больше. Мне очень тяжело, однако это так.

— О, я знаю, Шандорка, знаю! Ради принципов ты, не задумываясь, принесешь в жертву даже семью.

— Не говори так, дорогая, ты причиняешь мне боль. Поверь, что я ничего не могу поделать с собой. Если меня сломать, вывернуть наизнанку, я не только перестану писать, но и вообще погибну.

— Бедный мой, — она рассеянно провела рукой по жестким его волосам.

— Я и так слишком медлил, Юлишка. Каждый порядочный человек сейчас на войне.

— Езус-Мария! Хоть это ты понял! Тут я с тобой полностью согласна. Все, кому дорога честь, сражаются на поле брани.

— Прекрасные слова! — прошептал поэт непослушными губами. Непонятная жалость, словно раскаленная спица, пронзила его. С приливом слез пришла мысль, что живой он не нужен более никому, только мертвый, да и то в зависимости от того, где и как найдет его смерть. Исторгнутое из кровоточащих глубин слово жило самостоятельной жизнью и требовало, чтобы его не заглушило молчание вечности, заклания.

Пересиливая горячий солоноватый прилив, он не удержал, не оформил мысленный проблеск, лишь ощущение от него сохранил. Откровение и потерю странным образом соединило оно в себе.

Поцеловав жену в лоб, Шандор Петефи тихо, чтоб никто ни о чем не спросил, прошел в свою комнату, где висели его офицерский мундир и сабля с трехцветным темляком. «Вот эта женщина, сестра прекрасных фей, теперь женою сделалась моей».

Сестра фей. Не фея, а только земная сестра… Благослови ее господи и всех, кого приютили стены этого дома. Да не коснутся их невзгоды и тяготы, да минуют потери. Если родится сын, пусть назовут Золтаном, если девочка — Юлией. «Удушлив зной, блуждают в небе тучи, растут заботы, жизнь мою тесня. Как темен был бы мир, мой светлый ангел, когда б не полюбила ты меня».

Круг за кругом обходят стрелки хоровод зодиака. Час за часом приоткрываются шторки, и неугомонный скелет начинает шествие раскрашенных кукол. Потряхивая песочком в стеклянной колбе часов, тренькая колокольцем, ведет за собой покорных апостолов, словно овец на убой.

Но где смерть, там и жизнь с ее краткой радостью и несбыточными мечтами. Петушок, прогоняющий адские порождения ночи, нет-нет и выскочит из верхней ниши, прокукарекает нам в утешение. Хоть всего час остается до нового шествия, но он наш, этот час, и мы можем вдыхать сладкий воздух, видеть дивное небо над древней ратушей Староместской, греться на солнышке вместе с жадными голубями.