Сергей Лавров - Лев Гумилев - Судьба и идеи

Здесь нам важно мнение Льва Николаевича – донос. И как он сработал! В апреле написана статья, 3 августа Гумилёв арестован, а 27 августа – расстрелян. После смерти красного Блока можно было не церемониться с обруганным им белым Гумилёвым.

Еще Лев Николаевич приводил слова отца: «Поэтом может считаться тот, у кого есть одно гениальное стихотворение. Исключение составляет Пушкин – у него гениальных стихотворений несколько».

О Пушкине мы также говорили со Львом Николаевичем. Он утверждал, что его убили масоны. Масоном был Геккерн – это общеизвестно. Пушкин вступил в ложу, а потом, прозрев, вышел из нее, чего члены масонской ложи никогда не оставляют безнаказанным. Как только Пушкин стал писать патриотические стихи, он был обречен. Дантес был выбран исполнителем убийства и не смел отказаться, иначе его самого бы убили. «Никакой измены, конечно, не было и не могло быть, – говорил Лев Николаевич. – При открытых анфиладах комнат и при тех дамских платьях – это практически невозможно».

В свете этих объяснений Гумилёва становятся понятными письма, которыми обменивались Л. Геккерн – голландский посланник – и Пушкин. Ведь анонимки, где Пушкин назначается «историографом ордена рогоносцев» сочинил и рассылал не Дантес, а Геккерн. Намек прозрачен: вышел из масонского ордена, так мы тебя припишем к ордену рогоносцев. И ведь это Геккерн от имени Дантеса, а опять не сам Дантес, утром 26 января послал вызов Пушкину. Пушкин-то прекрасно понимал всю подоплеку происходящего, но не защитить честь жены и свою не мог. Так излагал Лев.

А ведь сколько написано на тему пушкинской дуэли: и царь-то его убил, и свет, и долги, и жена глупая. Как тут было не стреляться. Горы книг! И эти горы громоздятся, как будто специально, чтобы под ними навсегда упрятать правду.

Кстати, о Пушкине или, скорее, некстати. 7 июня этого, 2003 года, по TV транслируют из зала Чайковского гала-представление по поводу 70-летия Андрея Вознесенского. Особенно «уместно», что происходит это сразу после 6 июня – дня рождения Пушкина, из чего, по-видимому, следует, что на сегодня у нас два равных поэта: Пушкин и Вознесенский. Вспоминаю, как презрительно отзывался о Вознесенском Лев Николаевич. Ему пришлось однажды встретиться с этим антипоэтом. Гумилёв пришел забрать посылку, переданную через Вознесенского, кажется, из-за границы. А тот принял его как жалкого просителя, лежа на диване. Ну хоть бы из уважения к родителям – Анне Ахматовой и Николаю Гумилёву, поэтам не Вознесенскому чета – встал перед их сыном. Да где там! Человек, живший безбедно и в славе в советские времена, пописывая поэмы про Ленина, клеймя стихами монахов Троице-Сергиевой лавры, примеривавший на себя лавры Б. Пастернака (иначе, почему всегда рядом с именем Вознесенского всплывает имя Пастернака) и ныне восславляемый, может ли понять настоящую поэзию. А Лев Николаевич прекрасно отличал подлинное от суррогата в стихах, поэтому и презирал Вознесенского со всеми его «антимирами».

Читатель Лев Николаевич был требовательный. Час-то повторял: «У нас десять тысяч писателей (действительно в Союзе писателей было десять тысяч членов), а читать нечего, поэтому читал фантастику и детективы. Агату Кристи называл Агафьей. «В переводе на русский Агата и есть Агафья». – говорил он. Из русских классиков любил Лескова, из юмористов – Аверченко. Нередко цитировал его остроты.

Его пристрастия в музыке были очень определенны: Бетховена он предпочитал Чайковскому, силу – слабости. В связи с музыкой вспоминаю, как на заре нашей дружбы опозорилась перед Львом Николаевичем и Натальей Викторовной, когда повела их на генеральную репетицию балета «Конек-Горбунок» Р. Щедрина в радиоложу Театра оперы и балета, тогда, им. Кирова. Чудесная русская сказка, известный композитор, усиленно рекламируемый, русский танец – это должно понравиться, думала я. Но зрелище оказалось прежалкое; кстати, балет этот быстро сошел со сцены. А музыка! Как метко изрек Лев: «Не музыка, а сплошное пуканье». Я не знала куда деваться от стыда.

И еще могу привести эпизод, связанный с этим театром. Это уже было за два года до смерти Льва Николаевича. В день рождения Ахматовой мы со Львом Николаевичем в Никольском соборе, где ее отпевали, отстояли литургию, потом отслужили панихиду по покойной Анне. С нами в соборе была московская журналистка, друг семьи Гумилёвых, и бывший узник ГУЛАГа, сидевший со Львом в пересыльной тюрьме, Николай Борисович Васильев, ныне тоже покойный. Выходец из семьи блестящих петербургских аристократов, 1914 года рождения, крестник государя императора Николая II, на последнем (если не путаю) курсе консерватории арестованный и осужденный по статье «Терроризм», и только промыслом Божиим оставшийся в живых, – вот визитка этого достойного человека. С ним я была знакома еще до встречи со Львом Николаевичем по Театральному институту, где он преподавал фортепиано, а я училась и работала. Пишу о нем потому, что рядом с памятью о Гумилёве живет во мне память и об этом мученике за Россию. И для того, чтобы было ясно дальнейшее.