Сергей Лавров - Лев Гумилев - Судьба и идеи

И рассказы Льва Николаевича Гумилева были не о страшном, а о его занятиях наукой, стихами или о случавшихся с ним любопытных происшествиях. Плыл, к примеру, однажды на лодке по одной из сибирских рек. Видит – на берегу языческий идол. Для науки предмет интереснейший. Причалил, взял истукана на борт: чтобы в ближайший музей доставить. Тут река заволновалась, забурлила. «Я понял, что лодка потонет и быстро к берегу, к берегу. Идола поставил, и река сразу утихомирилась». Лев Николаевич то ли все еще сожалел, то ли подсмеивался над давней неудачей.

Такие вот истории. Николая Петровича Сычева я не решился спросить. Виктора Михайловича тоже. А Гумилеву волновавший меня вопрос все-таки задал: «Лев Николаевич, вы прошли такую страшную школу. При вашем блестящем литературном слоге могла бы выйти необыкновенно интересная книга. Вы напишете ее?» Он грустно покачал головой: «Савелий Васильевич, я боюсь пережить это еще раз. Писать спокойно, схоластически не смогу. Начну переживать заново, а уже моей жизни на это не хватит». Таков был ответ.

Разговор происходил через много лет после нашего знакомства, а в тот первый псковский вечер у всех было легкое летнее настроение. Белой ночью возвращались мы от Смирнова, пели какие-то хорошие песни. Я думал: какое же счастье, что все-таки существует связь времен и поколений. И я, барачный мальчишка, закончил университет, работаю реставратором и иду рядом с человеком, у которого была такая трудная жизнь, но который вместе с нами шутит, поет. А мы пытаемся соответствовать, но это совсем не в тягость.

Наутро мы поехали в Псково-Печерский монастырь, оттуда в Изборск – город, который Гумилев еще в лагерях сделал полигоном своих научных теорий, поскольку именно здесь сконцентрировалась вся начальная история Русского государства.

Мы шли в сторону Малов, говорили о далеких столетиях. Лев Николаевич внимательно посмотрел на меня и сказал: «Савелий Васильевич, когда вы там в звоннице на кальке лежали, я подумал, что с вами можно быть откровенным. Вы всегда, когда в Петербурге будете, – милости прошу, я буду рад».

Во время той же прогулки по Изборской долине я услышал от него слова, всю мудрость которых мне еще предстояло оценить. А сказал Лев Николаевич так: «Вы занимаетесь реставрацией памятников, изучением древнерусской живописи, организуете выставки. Это очень важно и хорошо. Но если вы пишете, скажем, о псковской иконе XV века, вы должны знать, что в это время происходило в Париже, в Лондоне, в Пекине. Только так можно правильно осознать смысл псковского памятника. Настолько тесно все было связано тогда, да и во все другие периоды. Знать надо обязательно».

Совет Льва Николаевича Гумилева важен не только для искусствоведа, историка. Это ключ к пониманию многообразия жизни. Только если твое представление о мире не ограничено рамками специальности, или конфессии, или партийной идеологии, ты способен воспринять другую культуру, другое мнение. И тогда не возникает желания отлучить православного священника от паствы за то, что он общался с католиками, и в «Мадонне» ван Эйка видят не бесовство – творение гения. Бесовство – это когда на снарядах, которыми бомбят мирную маленькую страну, пишут «поздравление» с Пасхой...

Гумилевские слова вспомнил я прошлой осенью в Сиенне. С моим давним другом Микеланджело Мазарелли целый день осматривали достопримечательности нашего любимого города. Микеле в один год со мной заканчивал МГУ, он биофизик, но, не порывая с основной профессией, уже много лет серьезно занимается искусством, стал одним из самых крупных антикваров Запада. Приятно любоваться шедеврами Дуччо, Симоне Мартини, Пинтуриккио, когда рядом человек, который тоже любит эти произведения и прекрасно их знает. Тем острей воспринял я замечание Микеле: «Ты не обижайся, Савелий, но ваша иконопись все-таки отстает от нашей».

Дело не в обидах, но как же не прав мой друг! Правда, он не бывал в Пскове, Суздале, Новгороде, Владимире, и я обязательно его туда свожу. Он должен увидеть это искусство – великое, но другие Мадонны на полотнах итальянцев кормят младенца грудью, у рафаэлевской Девы Марии облик земной возлюбленной гениального художника. Для православия такая вольность невозможна: другой менталитет, иной путь развития культуры. Я преклоняюсь перед гениями Возрождения, особенно раннего. Помню, как бродили вместе с Андреем Тарковским по заснеженным московским переулкам и спорили о доступных нам только в иллюстрациях работах Пьеро делла Франческа, Симоне Мартини. Мы восторгались ими, еще не успев остыть от съемок «Андрея Рублева» – фильма, благодаря которому уже не одно поколение открыло для себя величие древних русских икон.