Максим Ларсонс - В советском лабиринте. Эпизоды и силуэты

«Не знаю, может быть, это все революционно. Я в политике ничего не смыслю, но мне это казалось совсем иным».

20 ноября 1920 г. Ломоносов, возвращаясь из Москвы, прибыл в Стокгольм на пароходе из Ревеля. Он добился в Москве утверждения заказов на паровозы и привез на пароходе первый транспорт золота и целый штаб инженеров. Я ожидал его вместе с несколькими другими лицами на пристани в Стокгольме. Не успел он сойти с парохода на землю, как он подошел ко мне, пожал руку и сказал шутя:

«Ну, поздравляю Вас, Вы теперь Ваше Высокопревосходительство, действительный тайный советник, особа второго класса, товарищ министра». И затем серьезно добавил: «Вы официально назначены моим заместителем, а я действую на правах Народного комиссара».

Ломоносов, очевидно, еще охотно оперировал формулами царской бюрократии. Мне эти формулы казались тенями давно прошедшего времени.

16 октября 1920 г. у нас была аудиенция в Стокгольме у шведского министра-президента Брантинга.

Нам пришлось очень долго ждать. Нервно, в удрученном состоянии Ломоносов ходил взад и вперед по приемной, и сказал мне с видимой грустью:

«Да, в прежние времена русскому министру не пришлось бы так долго ждать у шведского министра-президента, это было бы совершенно немыслимо. Теперь, к сожалению, другие времена. Теперь мы и в Швеции нуль и ничто. Теперь мы должны сидеть смирно на стульчиках и ждать, пока господину министру-президенту благоугодно будет нас принять.

Кстати, Брантинг ведь социал-демократ. Его титул, правда, Превосходительство, но как нам его называть? Как Вы думаете? Превосходительством или товарищем?»

Я возразил Ломоносову, что мы на приеме не у социал-демократического члена парламента Брантинга, а у шведского министра-президента. Поэтому мы должны его величать полагающимся ему титулом превосходительства. Если в данном случае — при приеме представителей советского правительства — Брантинг не захочет, чтобы его называли превосходительством, то он нам, конечно, об этом сам скажет.

Брантинг принял Ломоносова и меня очень корректно, очень холодно, без малейшего намека на какие либо товарищеские отношения в политическом смысле. Мы все время величали его превосходительством, и он нас не прерывал. Не было никакого основания называть его «товарищем».

23-го ноября 1920 г. мы обедали вместе с Ломоносовым в гостинице Континенталь в Стокгольме. Ломоносов прибыл за 3 дня до этого после бурного морского переезда из Ревеля и чувствовал себя физически все время очень плохо.

За столом он страдал от жестоких желудочных болей. Совершенно неожиданно он назвал мне имя одного шведского банкира Н. Н., с которым у него были крупные деловые разногласия и которого он ненавидел всеми силами души, и сказал:

«Я знаю, я отравлен, Н. Н. меня отравил».

«Что Вы такое говорите, Н. Н. Вас отравил? Как это Вам в голову пришло? Мы же оба постоянно вместе едим!»

Ломоносов вскочил, посмотрел на меня выпученными глазами, поднял на меня кулаки и закричал:

«Как это, и Вы не верите, что этот субъект отравил меня? Вы мне тоже не верите?»

Так как я видел, в каком возбуждении он находился, а мы сидели в обеденное время в переполненном гостями зале ресторана, то я ответил ему в успокаивающем тоне:

«Конечно, если Вы себя так плохо чувствуете, то эта возможность не исключена. Мы сейчас же должны послать за врачом».

Я успокоил его, как только мог, и проводил из обеденного зала в его комнату наверх. Я сейчас же послал за сестрой милосердия, которая принялась за ним ухаживать. Призванный врач установил тяжелое расстройство желудка, однако, без всяких признаков отравления.

Подозрение против Н. Н. было смешной, ни на чем не основанной фантазией. Ломоносов же и впоследствии был твердо убежден в том, что Н. Н. действительно его отравил.

У Ломоносова была привычка давать людям, которые ему были не симпатичны, насмешливые прозвища. Он дал этому банкиру Н. Н. — еще до пресловутого «отравления» — правда, очень остроумное, но в высшей степени злое прозвище, которое получалось из искаженного перевода его настоящего имени на русский язык. Это прозвище было совершенно не литературным, тем не менее Ломоносов дал распоряжение о включении его, как условного слова для обозначения имени банкира, в официальный код, которым мы пользовались для служебных телеграмм.

По поводу выбора им своих сотрудников, Ломоносов рассказал мне следующий случай: