Владимир Буданин - Кому вершить суд

— Чего уж теперь? С того света не воротишь. Померли обе в позапрошлом году… Тиф… Сперва мама, потом сестра. — Солдат обмяк, сморщился, умолк. Затем вздохнул: — Не могу говорить о них…

— Понимаю…

— Петр Ананьевич, вы ведь останетесь на Исполкоме. А мне с вами очень хочется поговорить. Не то что хочется — надо.

— В чем же дело? Мы теперь, очевидно, будем часто встречаться. Да и ко мне заходите домой: Шпалерная, восемь, квартира десять. Кстати, если можно, зайдите сейчас по этому адресу. Жене скажите, где я. — Непременно зайду.

Уже светало, когда на заседание Исполкома явился почетный важный гость — председатель Государственной думы Родзянко. Он произнес приветственную речь. Наблюдая, в каком восторге пребывают меньшевики и эсеры, слушая этого земельного магната, многие годы преданно служившего самодержавию, Красиков наливался негодованием.

А Родзянко утверждал примерно то же, что Пешехонов на митинге у Арсенала. Господин думский председатель, впрочем, был последовательнее и откровеннее, нисколько не сомневаясь, что здесь его поймут.

— Если мы вместе с союзниками не разгромим нашего смертельного врага, — заканчивая речь, провозглашал Родзянко, — погибнет не только революция, но и Россия вообще. Мы с вами это понимаем. Приветствуя в вашем лице, господа, новую, свободную Россию, я призываю вас не пощадить сил для достижения победы над внешним врагом.

Раздались рукоплескания. Петр Ананьевич резко встал, повернулся спиной к президиуму и почетному гостю и поднял руку:

— Товарищи! Нас вновь зовут спасать Россию, русскую землю и — это уже новое — русскую революцию. Кто же настаивает на продолжении мировой бойни, кто жаждет прибавить крови рабочих и крестьян в и без того затопившую землю кровавую реку? Господин Родзянко, именующий себя «избранником народа», «демократом» и «патриотом». Прошлой ночью он убеждал царя «принять немедленные меры» против революционного народа, а сейчас призывает спасать революцию. Вот чего стоят его демократизм и патриотизм. Впрочем, я склонен верить, что господин Родзянко любит русскую землю. Ему как патриоту дороги огромные имения — его собственные! — в Нижегородской и Екатеринославской губерниях. Вот ради них и готов господин председатель бестрепетной рукой отправить на гибель следующие тысячи русских и немецких солдат. Сейчас ему есть что спасать. А я позволю себе спросить нашего гостя, станет ли он с тем же рвением призывать к защите отечества, если его владения перейдут к народу?

Петр Ананьевич оглянулся. Он, конечно, не ждал встретить благодушную улыбку на мясистом лице Родзянко. Но и ненависти такой тоже не предвидел. Господина председателя, казалось, вот-вот хватит апоплексический удар. На иссиня-багровом лице белыми поперечными мазками выделялись седые брови, сошедшиеся у переносицы. Белая бородка тряслась, щеки были в движении, будто он что-то жевал.

— Это слишком, — неуверенно произнес кто-то. — Гость все же…

— Товарищ Павлович… — начал было Чхеидзе.

— Я… не понимаю… — Родзянко задыхался. — Меня пригласили… Я пришел… сказал. Нет, я не ожидал… Так нельзя! За что?.. Мы жизни сыновей отдаем… А он! Да как он смеет! Я земли своей пожалею? Чудовищно! Да будь она проклята, моя земля! Зачем она мне, если не станет России? Как же можно, господа?.. Хоть рубашку с меня снимите, а отечество, Россию спасите от врага!

Раздались жидкие рукоплескания. Родзянко, тучный и словно бы малоподвижный, легко и стремительно прошел к двери своего кабинета и заперся там.

— Зря вы так, товарищ Павлович, ей-богу, — расстроенно пожурил Петра Ананьевича Чхеидзе. — Здесь ведь не митинг, а авторитетный выборный орган. Теперь мы на виду, и следует…

— Угождать вчерашним прислужникам царя? Это мы предоставим вам.

Господи, да разве же она тогда, в тринадцатом году, могла вообразить, что когда-нибудь хоть на йоту разочаруется в нем? О себе нисколько ведь не думала. Только о нем. Как ее дома ни уговаривали, ни пугали его возрастом — ничего слушать не желала. Сердце подсказывало — ему с ней станет лучше. И она уж постарается, себя не пощадит, а его избавит от забот и одиночества. С ней он отдохнет от страданий. Их у него в прошлом было вдоволь. Так пусть впредь будет славно, по-семейному…

На первых порах все так и складывалось. Петя — вот уж четвертый год, как они поженились, а ей все странно его Петей называть — как будто наполовину помолодел. Веселый стал, уступчивый, старался каждую минуту дома с ней побыть. От этого и она была счастлива. Бывало, Николай Дмитриевич заходил и — добрая душа — говаривал: