Илья Давыдов - Юность уходит в бой.

Белые фигуры одна за другой исчезали за снежным бруствером, словно растворялись на искрящемся под луной поле. Первыми пошли бывалые партизаны Михаил Ерофеев и Николай Садовников вместе с армейскими разведчиками. За ними — Фролов, Долгушин, Коржуев, Мадей, Ермолаев. Покидая Большую землю, многие на миг оборачивались. Я знал, что тоже оглянусь. [146]

Впереди на белом поле темнела небольшая деревушка Шерстневка. За ней начиналась уже оккупированная территория. А где-то далеко за спиной осталась родная Москва. Где-то моя семья, которую разметала война?

В лунном мареве утонули Хлуднево и большая братская могила однополчан... Наш отряд принял сегодня от погибших товарищей эстафету подвига. Завтра ее примут другие. Сотни солдат бригады перейдут, переползут и перелетят через линию фронта. Растекутся по всей временно оккупированной врагом территории и будут беспощадно мстить захватчикам за поруганную родную землю, за гибель тысяч советских людей.

Ракеты непрерывно взлетали справа и слева — в Печках и Маклаках. Гулко стучали дежурные пулеметы, отзываясь на каждый шорох. Страшно было врагу на захваченной им, но не покоренной земле. В бурный и крепнущий поток партизанского движения вливался еще один отряд, имя которому — «Славный». [147]

Пять суток почти без отдыха при сорокаградусном морозе двигался отряд, обходя опорные пункты вражеской обороны. С тяжелым грузом за плечами даже самые выносливые спортсмены почувствовали страшную усталость. А тут вдобавок пришлось дважды столкнуться с разведкой противника. Только отчаянный, стремительный бросок позволил нам оторваться от гитлеровцев. И все-таки переход «Славного» через линию фронта завершился удачно. 23 февраля 1942 года, как раз в годовщину Красной Армии, сорок девять рослых, широкоплечих людей, одетых в добротные полушубки и белые маскировочные костюмы, вошли в небольшое село Думлово. Стояло морозное солнечное утро. Над крышами домов клубился дымок затопленных печей.

На улицу высыпали все жители села. Они вышли встречать... родную армию. Что ж, так оно, по существу, и было! Наш отряд действительно представлял собой частицу Красной Армии, которую с нетерпением ожидали томившиеся в оккупации советские люди. Не боясь показаться сентиментальным, скажу, что в этот момент и у жителей и у многих из нас выступили на глазах непрошенные слезы радости.

Высокий, с мужественным лицом староста Зайцев преподнес Шестакову каравай хлеба с солью и, волнуясь, сказал:

— Не удивляйся, дорогой командир, что народ слезу пустил! Ведь немцы нам твердили: Москву, мол, они взяли, а Красную Армию загнали за Урал и там добивают... [148]

А как проверишь, когда ни в одном доме радио не осталось. Мы, конечно, так и думали, что брешут фашисты. Не могли они нашу армию уничтожить! Теперь видим: не ошиблись в своих надеждах. Не потерпела наша Москва позора, ни единого часу не была под немцем!

Каюсь, я не записал тогда имени старосты. И были для этого некоторые основания. Многие из нас, в том числе командир и комиссар, усомнились в искренности его слов. Обстановка была очень сложной и напряженной. Мы узнали, что Зайцева назначили старостой оккупанты, что он добросовестно выполнял их задания по заготовке продуктов.

Наши подозрения усилились, когда староста, окинув бойцов проницательным взглядом, сказал Шестакову:

— Медведевский лагерь немцы уничтожили, и незачем туда идти. Твоим ребятам нужен хороший отдых. Поэтому располагай их по избам и пусть до вечера отдыхают. Когда отоспятся, покормим чем-нибудь горячим... К вечеру мужики вернутся из леса с подводами, тогда мы вас куда угодно доставим!

— С какими подводами? — настороженно спросил командир, присаживаясь за стол, но все еще не раздеваясь и не снимая оружия.

— Обыкновенными, — с лукавой усмешкой ответил староста. — Хотя мы и под надзором живем, но у нас тоже есть хитрость... мужицкая. На день мы всех молодых мужиков и лошадей отправляем в лес — подале от вражьего глазу. А то возьмут и мобилизуют мужиков и подводы.

Капитан Шестаков торопливо полез в карман за кисетом, хотя в трубке у него еще был табак. По его насупленному лицу я понял, что он страшно досадует на себя за недоверчивость к старосте. Мягкий и добрый по натуре, Анатолий Петрович привык с душой относиться к людям, верить им.

Вдруг он решительно встал и, обращаясь к начальнику штаба, распорядился: