Александр Воронель: Личный опыт соучастия в истории

Подлинная ценность книги не в фиксации событий (в самом деле, незабываемых), а в способе их осмысления. В феноменальном умении автора подняться над ними на такую высоту, с которой они образуют картину, доступную анализу. Кому бы не хотелось достичь такой точки обзора!

На днях я получил письмо из далекого Челябинска от Георгия Ченчика (брата Олимпийской чемпионки по прыжкам Таисии Ченчик) - человека, с которым расстался около 60-и лет назад и до сих пор не знал, жив ли он. Летом 1946 года мы просидели два месяца в одной камере внутренней тюрьмы челябинского ГБ.

Так давно это было... мне даже немного неловко признаться, что я такой старый. Но тогда мне было только 14 лет, а ему 18, и я воспринимал его как взрослого. Оба мы были посажены за "антисоветскую деятельность", и конечно на воле не подозревали ни о существовании друг друга, ни о многих других подпольных, молодежных кружках, возникавших в те годы по всей стране.

В России, да и в Израиле, теперь часто поминают сталинские репрессии, но, в основном, 30-х годов, когда эти репрессии относились к людям, вовсе неповинным в сознательной "антисоветской деятельности". Это были и в самом деле, так называемые, "неоправданные репрессии".

Невольно подумаешь: что же это была за страна, если при таком свирепом режиме, когда "запрещалось все - даже то, что разрешалось", все репрессии были неоправданные. Не означает ли это, что никто и не сопротивлялся? И "народ безмолвствовал". Поэт Наум Коржавин так и писал об этом мертвом (вернее мертвящем, но все же далеко, далеко не мертвом) времени:

Можем рифмы нанизывать

Посмелее, попроще,

Но никто нас не вызовет

На Сенатскую площадь.

Мы не будем увенчаны

И в кибитках снегами

Настоящие женщины

Не поедут за нами...

Но это неправда... Не только смелые рифмы занимали молодых людей в те годы. И женщины за ними тянулись так же бесстрашно, беззаветно... О Сенатской площади, конечно, в 50-е не могло быть и речи, как и об увенчании...

В своем письме Георгий пишет, что, кроме него, из их кружка "Социал-демократической молодежи", и из тогдашнего местного поэтического общества "Снежное вино" никого уже не осталось в живых. Но недавно в городе была организована выставка "Неформалы 50-х" и студенты университета приходили брать материалы для своих рефератов. Посетители постарше признавались, будто не могли себе и представить, что "среди окружающей их молодежи были сверстники, которые думали по-другому". В России, к сожалению, все еще принято говорить, будто люди, которые не верят пропаганде и сопротивляются насилию, "думают по-другому" - "инакомыслящие". После почти 20 лет либерализации можно бы уже понять, что суть не в том, что "по-другому", а в том, что вообще "думают". Но это, наверное, займет еще сколько-то лет.

Георгий просил прислать для их выставки описание нашей подпольной группы и дальнейших судеб ее участников. Я и спешу выполнить его просьбу, надеясь, что одновременно это будет моим посильным вкладом в празднование радостной даты - юбилея смерти И. В. Сталина.

Первоначально нас было только двое друзей - я, Шура Поляков, и Миша Ульман, который был на целый год младше меня, но намного более начитанный. В то время я еще наслаждался Жюлем Верном, а он уже про- читал чуть ли не всех русских классиков и даже Ги де Мопассана...

У Миши был очень еврейский вид и еще более еврейский (как тогда считалось) темперамент. Все в нашем классе, кому было не лень, обижали его, и светлые дорожки от слез на его немытом, веснущатом лице, казались постоянной чертой его облика. Отец его был каким-то бухгалтером-недотепой, а мать заоблачной идеалисткой, и семья жила в немыслимой грязи и бедности. Половину площади комнаты, где жили они втроем, занимали книги, наваленные кучей посреди пола - можно было брать любую...

Мишина способность сносить унижения возмущала мое нравственное чувство, и я стал ввязываться в драки, когда его задевали. Бывало,что в драках этих доставалось и мне, но, Миша, вместо того, чтобы посильно мне ассистировать, мирно плакал в углу, глядя, как меня за него отделывают. Как я его ни стыдил, я не мог заставить его вмешаться и, хотя бы отчасти, отвлечь противников...

С возрастом мы стали добираться до самой середины кучи в его комнате и усвоили некоторые передовые взгляды, которые не давали нам равнодушно наблюдать окружающую нас голодную и унизительную жизнь рабочего поселка Тракторного завода. Опухшие от голода рабочие , инвалиды войны, выставлявшие свои обрубки за подаянием, гигантские хвосты за хлебом слишком явно противоречили бодро оптимистической пропаганде, которая, ни на минуту не смолкая, неслась из радио-репродукторов.