Михаил Бейлин - Не был, не состоял, не привлекался

Голос у Василия Михайловича был такой, будто он опасается побеспокоить собеседника. Говорил он немного. Иногда с интересом слушал меня, мальчишку. Спрашивал о школе, о спорте, о шахматах. А глаза были внимательные, серьезные. Вот только цвета их я не запомнил.

А взгляд врезался в память. Умный и добрый.

Приятель, а может быть, друг отца не часто, но регулярно навещал его. Это был седой человек с аккуратным пробором, слепой на один глаз. Он пострадал от казачьей нагайки в 1905 году, во время революционных событий, в которых принял участие. В эмиграции, в Париже, он овладел французским языком. Я знал, что в прошлом он был социал-демократом, то есть меньшевиком, что в Париже ему довелось слышать Ленина, который выступал на французском. С отцом он тихо общался за чаем. О чем они говорили, я, естественно, не знал. Отца политика не интересовала, он к ней относился весьма скептически. Отец звал своего товарища Исаем, а отчества я не помню. Со мной он разговаривал, понятно, очень редко. Мне казалось, что он вообще любил больше слушать. Говорил же тихим голосом и слегка невнятно.

С юных лет меня учили, что есть генеральная линия партии и есть уклонисты. Меньшевики – правые уклонисты. А на вопрос, какой уклон хуже – правый или левый – следовал остроумный ответ: оба хуже.

Как-то Исай поговорил со мной. Я затронул вопрос о социализме.

– Да какой же это социализм? – неожиданно четко и твердо сказал он. – Это же государственный капитализм, да еще в примитивнейшей форме.

Мои представления оставались каменными, а этот разговор был каплей информации. Из тех капель, которые точат камень.

Другой знакомый мне бывший социал-демократ отцовского возраста был просто соседом. До революции он был активен, потом бежал от тюрьмы за рубеж, а после революции стал беспартийным и честно прослужил на заводе экономистом до преклонных лет. Он держался с достоинством и если говорил, то тоном, требующим уважения. Как-то мне, нетерпеливому, он рассказал, как Моисей-пророк сорок лет вел свой народ из египетского рабства в землю обетованную. Вел так долго, хотя путь был недалекий, потому что не хотел, чтобы рабы вступили на землю обетованную. А за сорок лет появилось поколение, рожденное свободным.

По-своему Моисей был прав. Ведь он был пророком и сорок лет для него – очень краткий исторический период. Но евреям в пустыне все эти сорок лет было очень плохо.

В 1960 году современные пророки тоже обещали рай на земле – коммунизм. Через двадцать лет. Привлекательней, чем обещание Моисея.

Однако по объективным причинам дело ограничилось проведением в 1980 году Всемирной Олимпиады в Москве.

Олимпиада прошла и закончилась, и со стадиона в Лужниках улетел на воздушных шариках ласковый Мишка, плюшевый медвежонок, трогательный символ Олимпиады. И больше не бродит по Европе призрак коммунизма.

Прекрасным человеком был Литератор. Жадным до впечатлений, до людей. Смолоду увлекался девушками-продавщицами. Особенно из молочных магазинов. Кожа у них такая беленькая, прямо светится. Интровертом он не был. Делился своими впечатлениями с друзьями-литераторами. Они обменивались телефончиками, записанными в книжечки в мужском роде. Полезная предосторожность против досужих и любопытных глаз.

Когда Литератор стал солиднее, но еще не настолько, на сколько он хотел, он отпустил бородку. Она его украсила и доставила массу приятных хлопот. Бородка неуклонно подрастала, и все время можно было варьировать ее форму. Для себя, конечно, потому что друзья имели свои бородки, усики, трубки, наконец, и им было наплевать на чужие бороды. А девочки из молочных магазинов с каждым десятилетием становились прогрессивнее в вопросах эстетики, и они одобряли разные формы.

Чудесница-природа с удивительным и непонятным для великолепной волшебницы постоянством каждый год показывала известный всем, но тем не менее поразительный фокус: от зимы оставались маленькие кучки грязного снега, солнце и оконные стекла вдруг начинали сверкать, а люди становились пьяноватыми, беспокойными, наполненными сладостной тревогой и склонными к суете. Они радовались. Радовался со всеми и Литератор. Он, как инженер человеческих душ, лучше простых современников понимал, что прошел целый год, что написанного и напечатанного в прошедшем году мало и не то. Всего два сценария, по которым никогда не будут сняты фильмы. Долгов у него, слава Богу, нет. Дети подросли и поумнели. Но весна напоминала ему о тех надеждах, которые он подавал. Весна теснила и гнала из сознания что-то сварливое и брюзжащее, напоминающее о том, что он ежегодно менял надежды на авансы.