Кэтрин Хепберн - Я. Истории из моей жизни

Она спустилась в холл со своей чашкой кофе. Да, конечно, чувствовала себя неловко. Она так и не смирилась с уходом мужа. Теперь он был мертв. И никогда не вернется. Она думала, надеялась, воображала, что он-таки вернется к ней. Но теперь все эти надежды умерли вместе с ним. Эта странная женщина… Я… была, вероятно, с ним, когда он умирал. А он мой… О…

Приехали из похоронного бюро.

— Какой костюм? О, старые серые брюки и коричневый твидовый пиджак — старый… Все готово. Они понесли их туда…

— Но он мой муж — я вправе выбрать…

— О, Луиза… Какая разница?

И вдруг он исчез. И все стали выходить из комнаты. Дороти попросила у меня ключи от дома.

Филлис сказала:

— О чем вы говорите, Дороти? Ключи от дома?.. От нашего дома?

И Дороти прикусила язычок, повергнутая в молчание английским изяществом и негодованием.

У Сьюзи немного кружилась голова, и она вместе с Филлис вышла во внутренний дворик. Джонни дали выпить две таблетки — он, похоже, был потрясен самим фактом смерти и тем, что находится в этом странном доме, с этими странными людьми: ведь он был глухой и жизнь его не была сладкой. Он столь многого был лишен.

Врач тоже ушел. Все, что нужно, он сделал. Потом ушел Джордж; Потом Говард Стриклинг. Он оповестил прессу. Было шесть часов утра.

Все это произошло в этом маленьком доме. Нашем маленьком доме. Так странно расставаться с ним. Хуже… Или нет, не хуже, но мне бы хотелось знать — я никогда не видела дом Папы и Мамы после того, как уехала из него. Не осмеливалась даже пройти мимо него — № 201, Блумфилд-авеню. Они так привыкли к нему. А теперь вот этот дом. Как много лет прожито в нем. А когда ты умер, я ухаживала за ним, потому что это было все, что осталось от тебя. Очень долго все оставалось в том виде, как было при тебе. Потом мало-помалу стало изменяться. Я начала выбрасывать твои лекарства, кое-что по мелочи. Несколько лет я хранила пижамы и красный фланелевый халат, в котором ты умер. Он висел на старом дубовом кресле в спальне, когда я жила в доме. Ты был в нем, когда они повезли тебя в похоронное бюро. Ты пробыл там несколько дней — на случай возможного пробуждения или как это у них там называется, — словом, за тобой там наблюдали. Я спустилась вниз, когда все ушли. Посидела немножко, без мыслей, в сущности. Вот и все, что осталось от того, что нам хорошо известно. Все это — в глубине моей души… я вправе быть довольной. Ты — тот восхитительно мятежный дух, полный смеха… и все же такой грустный. Тебе было грустно? Почему? В чем была причина? Может, глухота Джона и чувство вины? Может, тебя мучила необходимость оставаться женатым? Ведь ты по-прежнему был мужем Луизы. Мне кажется, именно этого она и хотела. Она просто не могла смириться с фактом, что ее замужеству придет конец. Не думаю, чтобы понимала, что почти и не бывает по-другому, когда ребенок рождается с физическим изъяном. Жена сосредоточивается на ребенке, а муж как-то отдаляется. Он не может смириться с тем, что его ребенок может быть неполноценным. Жена же не в состоянии понять, что творится в душе мужа. Страдания; наслаждения, чтобы избавиться от страданий; уход в запой, чтобы позабыть про наслаждения. В конечном счете ты жертва того, что определяется словом «нерешительность». Ты не мог оставить ее, ибо она не хотела быть покинутой. Вся забота о Джоне была на ее плечах. Что делать? Что делать? Должна сказать, что будь я на твоем месте, то не могла бы придумать, как мне поступить. Поэтому ничего — ничего ты и не сделал. А время шло. Я не настаивала на замужестве. И нам вроде бы жилось хорошо и счастливо, несмотря на проблемы с твоим здоровьем. Мы вели очень замкнутую жизнь. Но она нас удовлетворяла. Я чувствовала себя нужной тебе, и мне это доставляло радость. В то время как большинство женщин моего возраста становились невостребованными, поскольку к ним пропадал интерес — в интимном смысле или профессиональном, — я была необходима каждый час дня и ночи. Тебя беспокоило, что я как бы поставила крест на своей карьере. Мне не надо было мучиться по поводу того, что можно было бы сделать в профессиональном плане, поскольку я не была, так сказать, представлена на рынке. Была свободна от этого чертова «я».

Оглядываюсь назад… Полагаю, что теперь на меня оказывает влияние Сьюзи и тот факт, что я знаю ее. История нашего знакомства и забавна, и очень трогательна. Обычно я каждый день играла в теннис с Алексом Олмедо на кортах отеля «Беверли-Хиллз». Однажды я пришла туда с Лобо. Это была наша со Спенсом собака. Псу было приблизительно три года. Помесь сторожевой с койотом: по размерам вдвое меньше сторожевой — мягкая шерсть — одно ухо торчком, одно висячее. Полхвоста не было. Лобо был существом с явным собачьим юмором, колоритный, изящно поставленная, красивая голова, большие, светящиеся радостью глаза. Мы были друзьями, и он повсюду сопровождал меня. В его повадках ощущалось высокомерие, и нос у него всегда был чуточку приподнят вверх. Смешно. Как бы там ни было, я его очень любила.